Эрнст Юнгер - Семьдесят минуло: дневники. 1965–1970

На острове Тиберина. Площадь перед красивым фасадом San Bartolomeo de Insula [645]приглашала погреться на солнце, как ящерице. Вместо колонны перед ним, по поручению

Пия IX возведенной Джакометти в 1869 году, лучше было бы поставить фонтан.

Мост Четырех голов был построен Луцием Фабрицием в 62 году до P. X. Таким образом мы перешли арку, на которую ступал уже Юлий Цезарь.

Сохранился также остаток древней закладки фундамента острова в форме корабельного киля. На нем фрагменты бычьей головы и Эскулапа со змеиным посохом. Остров был посвящен этому богу; на месте его святилища сегодня и стоит San Bartolomeo. Еще в школьные годы мне казалось отвратительным, что на острове умышленно бросали без всякого вспомоществования потерявших трудоспособность рабов. Но думаю, находились римляне, которые их подкармливали, как сегодня они поступают с кошками.

Об Эскулапе напоминает госпиталь Fatebenefratelli [646], к которому относится церковь San Giovanni Calabita. Многоцветный мрамор без зазоров и швов до самого архитрава. Над скромным порталом с каждой стороны лопнувший плод граната.

В храме Fortuna Virile [647]. Заказчиком его постройки мог бы быть Сулла — я имею в виду Суллу, который воротился из греческого похода.

Прилив и отлив. То, что зодчие связали более двух тысяч лет назад, усваивается глазами и ночью, во сне, пронизывает тело, как песок перевернутых песочных часов. Мы родственны на уровне атомов.

По дороге Кассия в Каправолу. Замок Фарнезе, как и все местечко, стоит на массивном, нашпигованном lapilli [648]туфе, в котором пробурены пещеры троглодитов и по крутым скатам которого вьются вверх узкие лестницы. Этот туф, аналогично молассам, столь же крепок, сколь и легко обрабатывается. Оба предназначены для строительства пещер и подвалов. Третьим можно было бы назвать мел; я вспоминаю Реймс и Ля Рош-Гюйон. Как здесь lapilli, там скала пронизана кремнем.

Прекрасен вид от центральной оси замка вдоль узкой улицы городка — на заднем плане Soracte [649], сейчас, в начале апреля, больше уже не в белой тоге, как воспевал Гораций: «Socrate candidum» [650]. Как я вижу, при переписывании у меня вкралась опечатка. Но я нахожу ее славной.

Pranzo [651]в Баньяе; к нему вино из Орвието, что неподалеку. Его заказал Герберт Герике, многолетний директор Академии и старый товарищ из Ганновера, который нашел в Риме вторую родину. Должен же я когда-нибудь попробовать и белое, подумал я, пригубливая вино. Конечно, золотистые вина образуют отдельное царство. Одна из наук, которая никогда не заканчивается, или, вероятно, лишь с последним глотком. У вина много сортов, но только одна субстанция.

На виллу Ланте. Она была построена архитектором Виньолой в качестве летней резиденции епископов Витербо. Монтень описывает ее в своей поездке в Италию 1580–1581 года.

Итальянский сад как абсолютный триумф архитектуры над растительностью. Ни в каком другом месте я не видел самшит в такой строгой подтянутости; клумбы, которые он окружает, не засажены цветами, а выложены красной брекчией. Если б не били фонтаны, парк казался бы безжизненным — застывшей авансценой.

Почему мне ребенком было неприятно именно самшитовое дерево? Я предполагаю, пожалуй, потому что оно позволяет дрессировать себя, как пуделя, которого можно стричь, как заблагорассудится. Здесь Ленотр [652]задумал сады Версаля. Природа усмиряется в пользу суверенного человека; с такими декорациями он может выйти на сцену. Я, пожалуй, догадываюсь, насколько неприятен он был молодому Гёте в 1774 году. Однако как дело обстоит с промышленными фасадами, в которые втиснуты мы, сегодняшние? Кто знает, что будут думать об этом в 2068 году?

«Природа не всегда воодушевляла человека лишь потому, что она природа». Над этим тоже стоит поразмыслить, хотя в результате ее разорения провозглашается новое «назад к природе». Мне вспомнилась фраза из этюда Фридриха Георга о садах Востока и Запада [653]. Я цитирую по памяти — проблема касается свободы; между искусством и природой садовнику поставлены границы.

Бомарцо. Прогулка по Парку чудовищ [654]; мне представляется, что он прекрасно вписался бы в трактат Густава Рене Хокке о маньеризме. У входа нас встретил молодой человек, нарезавший дикую спаржу, — та же картина, что и почти сорок лет назад, когда мы с Фритцем входили в лесок Фикуцо на Сицилии. Чудовища — это скульптуры, которые турецкие военнопленные (после Лепанто?) высекали из больших глыб и частью из нетронутой скалы: желуди и еловые шишки в рост человека, слон, несущий башню, огромная черепаха, скалящая зубы в раскрытой пасти.

Грот образует гигантская голова, входом в него служит рот; стол внутри производит на осмелившихся войти впечатление язычка. Там поражает сонорная акустика: камень вибрирует. На краю парка перекошенный дом, в котором чувствуешь себя страдающим морской болезнью. Беглого обхода достаточно. Кому охота долго находиться в окружении исчадий ада? Он потерял бы ориентацию, как меж кривыми зеркалами. Мне вспомнилось описание Гёте одной курьезной виллы, в которую он попал под Палермо, и его отвращение к ней.

За трапезой в Баньяе я услышал от зятя Герберта Герике о том, что он был учеником в Вангерооге вместе с Эрнстелем [655]. Ему, очевидно, известны подробности ареста. Я отвлек его от этой темы. Как часто вот уже двадцать четыре года я ночами подходил к этой болевой точке и был един с Перпетуей во мнении, что любое расследование, прежде всего поиск виновных, не столько бы внесло ясность в случившееся, сколько бы замутнило его, как чад замутняет пламя. Эфемерное затемняет неизбежное.

Мы оставались за стенами, так как подул сирокко. В Музее терм. Коллекции скульптур неудобоваримы; они концентрированно представляют то, что должно бы располагаться на площадях и в просторных помещениях. Здесь же это подавляет — даже в огромных залах терм Диоклетиана.

Саркофаг из виллы Бонапарте в шестой ауле привлек мое внимание: вакханалия. Вакханки с тамбуринами выставляют пышные зады; туники высоко задраны словно похотливыми любовниками… один из них, видимо, здесь и покоится. Фавн кормит виноградной гроздью козла, Силен тяжело опирается на своего Ганимеда. Змея, извиваясь, выползает из корзины с крышкой. Никакой тоскливой мысли о смерти, ни песочных часов, ни черепа и костей. Здесь вечность ближе, совершенно имманентна.

Да, но лишь в прелюдии.

Потом в плотно заставленном стелами внутреннем дворе. Здесь цвели глицинии, сирень, острозазубренная спирея и белые ирисы. Когда мы собрались было возвратиться в музей, смотритель захлопал в ладоши: на сегодня конец. Я никогда не видел людей радостнее, чем эти музейные служащие по завершении рабочего дня. В таких помещениях скапливается, конечно, и фонд отжившего, скуки и смерти.