Август Кубичек - Фюрер, каким его не знал никто. Воспоминания лучшего друга Гитлера. 1904–1940

Итак, оркестр приезжает по расписанию в какой-нибудь город, украшенный национальными флагами, где его приветствует бургомистр. Где будет проводиться концерт? В очень немногих городах имелся достаточно большой зал, чтобы вместить оркестр из ста человек и большую аудиторию. «Мы должны играть на открытом воздухе», – решил Адольф. «Концерты под звездным небом действуют очень возбуждающе, – ответил я, – но придется гарантировать, что небо будет звездным на протяжении всего концерта. И кроме того, теряется акустика». Весь замысел чуть не рухнул от этого. Адольф поразмыслил немного и затем сказал: «Везде есть церкви. Почему бы нам не играть в церквах?» С музыкальной точки зрения здесь не было аргументов против. Адольф сказал, что я должен узнать у церковных властей, готовы ли они будут предоставить здания церквей для гастролей «государственного оркестра». Я никак не мог выполнить подобное задание, но ничего не сказал, и, к счастью, Адольф забыл спросить меня, как продвигается наведение справок в этом направлении.

Мы пережили серьезные трудности при определении репертуара. Адольф хотел знать, сколько времени потребуется оркестру, чтобы подготовиться к исполнению симфонии. Тут не было надежного критерия, и это раздражало его. Ни при каких обстоятельствах он не принял бы мою точку зрения, которая состояла в том, что репертуар, если он должен был ограничиваться только немецкими композиторами – в этом он был непоколебим, – должен начинаться с Баха, Фукса, Глюка и Генделя и всегда с отдельных произведений Шутца. «А что же тогда было до них?» – хотел он знать. «Ничего не было для оркестровой программы», – ответил я. «Кто это говорит?» – закричал он.

Я ему спокойно объяснил, что он может полностью положиться на мои заверения, если, конечно, он сам не хочет заняться изучением истории музыки. «Что ж, займусь», – колко ответил он. Это положило конец спорам о репертуаре. Я не принял его резкий ответ всерьез, так как история музыки – нелегкий предмет для изучения и он отвлек бы его от его профессиональных интересов. Более того, он знал, что я хорошо владею этим предметом, ибо посещал по нему лекции в университете. Так что я был удивлен, когда на следующий день обнаружил, что он с головой ушел в толстенный том с каким-то таким названием вроде «Развитие музыки в различные века», книгу, которая, по крайней мере, утихомирила его надолго. Она не полностью удовлетворила его, он послал меня за диссертациями доктора Гвидо Адлера и доктора Макса Гритца, которые с жадностью прочитал.

«Китайцы сочиняли хорошую музыку две тысячи лет назад, – заявил он. – Почему у нас должно быть как-то иначе? У них был тогда определенный инструмент – человеческий голос. Только потому, что эти ученые мужи идут на ощупь в темноте в поисках истоков музыки или, точнее, ничего не знают об этом, это не значит, что она не существовала, даже при любом полете фантазии».

С какой скрупулезностью мой друг всегда приступал к какой-нибудь задаче! Все равно его предрасположенность к исследованию вещи до самых ее глубин часто приводила меня на грань отчаяния. Он не знал покоя, пока не истощал все возможные средства и наконец не сталкивался с пустотой; и даже тогда ставил напротив нее знак вопроса. Я могу себе представить, как такое отношение могло бы заставить всех преподавателей академии рисовать в своем воображении картины его удушения.

Наконец, он согласился на то, чтобы начинать программу выступления «государственного оркестра» с Баха, далее переходя от Глюка и Генделя к Гайдну, Моцарту и Бетховену, после чего должны были следовать композиторы-романтики. Выступление венчалось Брукнером, все симфонии которого должны были быть включены в репертуар. Что же касается современных и главным образом неизвестных композиторов, он предпочел выбирать их сам. Во всяком случае, сразу же отверг руководящие указания, установленные венскими музыкальными критиками, которых подвергал нападкам при каждой возможности.

С начала работы над проектом «государственного оркестра» Адольф стал носить с собой небольшую записную книжку, в которую после каждого посещенного им концерта заносил все подробности, касавшиеся произведения, композитора, дирижера и так далее, и сопровождал это своим мнением. Наивысшей похвалой, которую какой-либо концерт мог получить от него, был его вердикт: «Будет включено в репертуар нашего оркестра».

Долгое время я не мог избавиться от своей привязанности к «разъездному государственному оркестру». Появился граммофон, и каким бы чудовищным, царапающим слух устройством ни был, он тем не менее открыл дверь «механической» музыке. Радио находилось еще на стадии развития, но было уже ясно, что граммофонные записи и радио гарантируют, что «исполняемая» музыка будет со временем служить интересам индустрии «механической» музыки. Это был основной вопрос, который затрагивал всех людей, по-настоящему любящих искусство, и который мой друг пытался решить с помощью «разъездного государственного оркестра», доставляя первоклассную симфоническую музыку, не записанную на каком-либо оборудовании, непосредственно людям, где бы они ни жили.

В один прекрасный день – вероятно, это было начало апреля 1908 года – я получил письмо. Так как Адольф никогда не получал писем, я обычно был сдержан в отношении своих, щадя его чувства, но он сразу же увидел, что это письмо должно иметь какое-то особое значение. «В чем дело, Густл?» – с сочувствием спросил он. Я просто ответил: «Прочти».

Я и сейчас вижу, как он изменился в лице, как его глаза приобрели тот необыкновенный блеск, который возвещал о взрыве гнева. И тогда он начал бушевать.

«Ты ни в коем случае не должен регистрироваться, Густл, – кричал он. – Ты будешь дураком, если пойдешь туда. Самое лучшее – это порвать эту дурацкую бумажку!» Я вскочил и выхватил у него из рук мою призывную повестку, пока он в ярости не разорвал ее на клочки. Я сам был настолько расстроен, что Адольф вскоре успокоился. Сердито шагая между дверью и роялем, он тут же составил план, чтобы помочь мне в этом затруднительном положении. «Еще даже неясно, будешь ли ты признан годным, – заметил он более спокойно. – В конце концов, прошел всего год после того, как ты чуть не умер от того воспаления легких. Если ты окажешься не годным к военной службе, как я надеюсь, все эти волнения будут напрасными».

Адольф предложил, чтобы я поехал в Линц и предстал перед медицинской комиссией согласно инструкции. В случае если я буду признан годным к военной службе, я должен тотчас тайно уйти за границу в Германию через Пассау. Я ни в коем случае не должен был служить в австро-венгерской армии. Эта умирающая империя Габсбургов не заслуживает ни одного солдата, заявил он. Так как мой друг был на девять месяцев младше меня, он ожидал свою повестку не раньше следующего, 1909 года, но, как уже теперь стало ясно, уже принял решение на этот счет и не собирался служить в австрийской армии. Возможно, он был рад использовать меня в качестве подопытного кролика и посмотреть, как предложенное им решение сработает на практике.