Август Кубичек - Фюрер, каким его не знал никто. Воспоминания лучшего друга Гитлера. 1904–1940

Несмотря на это, мне было ясно, что Стефания все больше и больше теряет для Адольфа свою реальность и становится просто идеалом. Он больше не мог ринуться на Ландштрассе, чтобы убедиться в существовании своей любимой. Он не получал о ней никаких вестей. Его чувства к Стефании просто теряли реальную основу. Был ли это в таком случае конец любви, которая началась с таких больших надежд?

И да и нет. Это был конец в том смысле, что Адольф больше не был сентиментальным юнцом, который с обычным сумасбродством молодости компенсировал эфемерность своих надежд безграничным самомнением. И все-таки, с другой стороны, я не мог понять, как Адольф, теперь уже молодой человек с очень конкретными идеями и целями, мог тем не менее быть по-прежнему верным этой безнадежной любви до такой степени, что ее было достаточно, чтобы сделать его невосприимчивым к искушениям большого города.

Я знал, каких строгих взглядов придерживался мой друг относительно отношений между мужчинами и женщинами, и часто задавал себе вопрос: как Адольф стал одержимым этими строгими моральными правилами? Его понятия о любви и браке определенно отличались от взглядов его отца, и, хотя его нежно любила его мать, она, безусловно, не оказала на него большого влияния в этом отношении. Да такое влияние и не требовалось, так как она видела, что Адольф правильно себя вел по отношению к девушкам. Адольф вырос в мелкобуржуазной семье австрийского гражданского служащего. Следовательно, моим единственным объяснением его строгих взглядов – которые я разделял с ним до определенной степени, не превращая их в догму, – было его страстное увлечение общественными и политическими проблемами. Его представления о морали основывались не на опыте, а на абстрактных, логических умозаключениях.

Кроме того, он по-прежнему смотрел на Стефанию, хотя она стала для него недостижима, как на идеальный образец немецкой женщины, равных которой не было среди тех, кого он видел в Вене. Когда какая-нибудь женщина производила на него сильное впечатление, я часто замечал, как он начинал говорить о Стефании и делал сравнения, которые всегда были в ее пользу.

Как бы невероятно это ни звучало, «далекая любимая», которая даже не знала имени молодого человека, на чью любовь должна была ответить, оказывала на Адольфа такое сильное влияние, что он не только нашел подтверждение своим собственным представлениям о морали в своих отношениях с ней, но и управлял своей жизнью в соответствии с ними так же серьезно и последовательно, как монах, который посвятил свою жизнь Богу. В Вене, этой сточной канаве порока, где даже проституция была сделана объектом художественного восхваления, это было и в самом деле исключением.

В действительности за этот период Адольф однажды написал Стефании. Уже нельзя установить, было ли это письмо послано до или во время нашего пребывания в Вене. Само письмо утеряно, и мне довелось услышать о нем при любопытных обстоятельствах. Я рассказал своему другу архивариусу доктору Йетцингеру, который работал над биографией Адольфа Гитлера, о любви Адольфа к Стефании. Ученый установил адрес старой дамы, вдовы полковника, которая жила в Вене, нанес ей визит и обратился к ней со своеобразной просьбой – не расскажет ли она ему о своем знакомстве в юности с молодым бледным студентом с Гумбольдтштрассе, который позже переехал на Блютенгассе в Урфаре. Обычно он каждый вечер стоял и ждал ее у Шмидторека вместе со своим другом, добавил он. В ответ на это пожилая женщина начала рассказывать ему о танцах и балах, экскурсиях, поездках в экипаже и так далее, на которых она была с молодыми людьми, в основном офицерами. Но при всем своем желании она не смогла вспомнить этого странного молодого человека даже тогда, когда, к своему величайшему изумлению, узнала его имя. Внезапно память в ней пробудилась. Разве не получала она однажды письмо, написанное сбивчиво, в котором он писал о торжественной клятве, умолял ее хранить верность и ожидать от него дальнейших вестей зимой, когда он закончит свое образование художника и получит гарантированное положение? Это письмо было без подписи. По его стилю можно почти с уверенностью заключить, что его послал именно Адольф Гитлер. И это было все, что смогла об этом сказать пожилая дама.

Когда мысль о любимой стала для него слишком тяжела, он больше не говорил впрямую о Стефании, а бросался очертя голову и с большим чувством в трактаты о ранних браках, которые должно поощрять государство, о возможности оказания помощи работающим девушкам в получении приданого посредством ссуды и о помощи молодым многодетным семьям в приобретении дома с садом. Помню, что здесь по одному конкретному вопросу у нас с ним были весьма бурные споры. Адольф предложил создать государственные мебельные фабрики, чтобы молодожены имели возможность обставлять свои дома дешевой мебелью. Я был категорически против этой идеи массового производства мебели – в конце концов, на эту тему я имел право высказаться. Я сказал, что мебель должна быть хорошего, высокого качества, сделанная вручную, а не машинами. Мы производили подсчеты и экономили по-всякому, чтобы молодожены могли иметь в своих домах мебель хорошего качества, мягкие перины, обитые тканью стулья и кушетки, сделанные со вкусом, чтобы было видно: есть еще мастера-обойщики, которые знают свое дело.

Многое из того, что Адольф рассказывал мне во время тех длинных ночных разговоров, моя память сконцентрировала в одной фразе, которая в данном случае ассоциируется с этими жаркими дискуссиями, – это необычное клише die Flamme des Lebens – «пламя жизни». Всякий раз, когда поднимались вопросы любви, брака или отношений между полами, возникала эта магическая формула. Сохранить пламя жизни чистым и незапятнанным будет самой важной задачей того «идеального государства», мысли о котором занимали моего друга в часы одиночества. С присущей мне любовью к точности я не был до конца уверен в том, что Адольф подразумевал под этим пламенем жизни, и иногда эта фраза меняла свое значение. Но мне кажется, что в конце я все же понял его правильно. Пламя жизни было символом святой любви, которая пробуждается между мужчиной и женщиной, сохранившими себя непорочными телом и душой и достойными союза, который даст нации здоровых детей.

Такие фразы, выразительно произнесенные и повторяемые снова и снова – а Адольф имел большой запас этих выражений, – возымели на меня очень странное действие. Когда я слышал, как их торжественно провозглашают в первый раз, они казались мне жалкими, и я внутренне улыбался над этими напыщенными формулировками, которые составляли такой контраст нашему ничтожному существованию. Но, несмотря на это, слова оставались в моей памяти. Подобно тому как чертополох цепляется к рукаву сотнями колючек, прицепилась и эта фраза. Я не мог от нее избавиться. И тогда я оказался в ситуации, которая имеет лишь отдаленную связь с этой темой, – я, скажем так, познакомился с девушкой, когда один шел по Марияхиль-фештрассе вечером. Она, наверное, показалась мне симпатичной, ну, может быть, немного ветреной, потому что она, не скрываясь, обернулась, чтобы посмотреть на меня. По крайней мере, на этот раз я был уверен, что она заинтересовалась именно мной. На самом деле она, вероятно, была очень ветреной, потому что зазывно помахала мне, и тогда передо мной внезапно появились слова «пламя жизни» – один легкомысленный час, и это святое пламя погаснет навсегда! – и хотя меня раздражало это морализаторство, в такие моменты оно тем не менее срабатывало. Одна фраза была связана с другой. Она начиналась со слов «буря революции» и продолжалась бесконечными политическими и общественными лозунгами, заканчиваясь словами «священный рейх для всех немцев». Наверное, Адольф нашел какие-то фразы в книгах, но другие, я знаю, он придумал сам.