Август Кубичек - Фюрер, каким его не знал никто. Воспоминания лучшего друга Гитлера. 1904–1940

Я подумал, что на этом дискуссия окончена, но Гитлер начал говорить о новом симфоническом оркестре для Линца и разговор свернул на личные проблемы. «Кем вы стали, Кубичек?» – спросил он. Я рассказал ему, что с 1920 года работаю муниципальным чиновником, а с недавнего времени возглавляю муниципалитет. «Возглавляете муниципалитет. Что это значит?» Теперь я испытывал затруднения. Как я мог в нескольких словах объяснить, что это означает? Я поискал в своем мысленном словаре подходящие слова. Он прервал меня: «Значит, вы государственный служащий, клерк. Это вам не подходит. Что вы сделали со своим музыкальным талантом?» Я честно ответил, что проигранная война сбросила меня со счетов. Если я не хотел умереть с голоду, то должен был поменять коней. Он серьезно кивнул и повторил: «Да, проигранная война, – и добавил: – Вы не будете до конца жизни муниципальным служащим, Кубичек». Более того, он захотел лично увидеть этот Эфердинг. Я его спросил, действительно ли он этого хочет. «Разумеется, я навещу вас, Кубичек, – заявил он. – Но только вас. И тогда мы прогуляемся вдоль Дуная. Здесь я не могу этого сделать, они никогда не оставляют меня в покое».

Он спросил, все так же ли я увлечен музыкой, как это было всегда. Это была моя любимая тема, и я подробно рассказал о музыкальной жизни в нашем маленьком городке. Я боялся, что мой рассказ покажется ему скучным, видя, как много важных международных проблем ему приходится решать, но я ошибся. Когда я подвел итог, чтобы сэкономить время, он ухватился за это. «Как, Кубичек, вы даже исполняете симфонии в своем городишке? Это поразительно! Какие?» Я перечислил их: Незаконченную Шуберта, Третью Бетховена, «Юпитер» Моцарта, Пятую Бетховена.

Он захотел узнать состав и количество музыкантов в моем оркестре. Его удивило то, что я ему рассказал, и он поздравил меня с успехом. «Я действительно должен помочь вам, Кубичек, – сказал он. – Составьте отчет и сообщите, чего вам не хватает. А как обстоят дела лично у вас? Вы не нуждаетесь?» Я сказал ему, что моя работа обеспечивает мне удовлетворительное, хоть и скромное существование, и я не желаю большего. Он с удивлением посмотрел на меня. Он не привык к тому, чтобы у людей не было желаний, которые можно было бы выполнить. «У вас есть дети, Кубичек?» – «Да, трое сыновей». – «Трое сыновей! – взволнованно воскликнул он и несколько раз повторил эти слова с серьезным видом. – У вас есть трое сыновей, Кубичек. У меня нет семьи. Я один. Но я хотел бы помочь вашим сыновьям». Он заставил меня все рассказать о них. Был рад, что все трое имеют музыкальные способности, а двое из них хорошо рисуют. «Я буду финансировать образование троих ваших сыновей, Кубичек, – сказал он мне. – Мне не нравится, когда молодые одаренные люди вынуждены идти по тому пути, который проделали мы. Вы знаете, каково нам было в Вене. Потом для меня настали самые тяжелые времена, после того как наши пути разошлись. Нельзя позволять, чтобы юный талант пропал из-за нужды. Если я лично могу помочь, я сделаю это, пусть это будут ваши дети, Кубичек!»

Здесь я должен заметить, что рейхсканцлер действительно распорядился, чтобы его канцелярия оплатила расходы на музыкальное образование для троих моих сыновей в Консерватории имени Брукнера в Линце, и по его распоряжению рисунки моего сына Рудольфа оценил профессор Мюнхенской академии. Я рассчитывал самое большее на короткое рукопожатие, а теперь мы сидели и разговаривали больше часа. Рейхсканцлер поднялся. Я подумал, что наша беседа закончилась, и тоже встал, но он просто позвал своего адъютанта и передал ему распоряжения относительно моих сыновей.

Затем он сослался на документы из нашей юности, которыми я располагал. Мне пришлось выложить на стол все письма, открытки и рисунки, которые я принес с собой. Его удивило богатство материалов, которые у меня были. Он спросил, как сохранились эти документы, и я рассказал ему о деревянном сундуке на моем чердаке. Он внимательно рассмотрел свою акварель с изображением Пёстлингберга. Есть несколько умелых художников, которые могут сделать такие хорошие копии с его акварелей, что их невозможно отличить от оригинала, сказал он. У них был прибыльный бизнес, так как всегда найдутся люди, которых можно одурачить. Самое лучшее – это никогда не выпускать оригинал из рук.

Так как уже была сделана «официальная» попытка избавить меня от этих документов, я спросил его мнение на этот счет. «Эти документы – ваша личная собственность, Кубичек, – ответил он. – Никто не может вас убедить отказаться от них».

Теперь он заговорил о книге Рабитша. Этот человек учился в реальном училище Линца на несколько лет позже Гитлера и с самыми лучшими намерениями написал книгу о его школьных годах. Но Гитлер был очень раздражен, потому что Рабитш не знал его лично. «Послушайте, я не согласен с этой книгой с самого начала. Есть только один человек, который может писать о моей юности, который по-настоящему знал меня, и этот человек вы, Кубичек». Вызвав адъютанта, он сказал: «Запишите то, что я сказал». При этом он снова взял мою руку. «Видите, Кубичек, как необходимо, чтобы мы с вами регулярно разговаривали. Когда у меня появится возможность, я снова позову вас». Встреча закончилась, и я в изумлении покинул гостиницу.

С того времени воды моей безмятежной, замкнутой жизни взволновались, и мне пришлось узнать, что быть другом юности вождя нации не всегда хорошо. И хотя я раньше почти никому не говорил об этом и редко упоминал об этом впоследствии, мне вскоре пришлось увидеть темную сторону этой юношеской дружбы. У меня было предчувствие того, что меня ожидает, в марте 1938 года. Австрия только что была присоединена к германскому рейху. К моему дому в Эфердинге подъехал автомобиль, и из него вышли три офицера СС. Они приехали из Берлина, чтобы встретиться со мной. По приказанию фюрера они должны были конфисковать все имевшиеся у меня документы, относящиеся ко времени юности фюрера, чтобы перевезти их в безопасное хранилище рейхсканцелярии. К счастью, меня не одурачили. Гитлер не имел к этому никакого отношения, так как во время предполагаемого изъятия документов он не знал о существовании этих материалов. Вероятно, это было самостоятельное решение какого-нибудь партийного чиновника, которому попалось на глаза мое имя. Перед этими эсэсовцами я отрицал, что мне что-либо известно о существовании каких бы то ни было памятных вещей. Полагаю, они считали, что австрийцы легковерные люди, а их полицейская внешность легко решит все вопросы, но им не удалось произвести на меня желаемое впечатление. Удивительно то, что этот упрямый функционер не был даже членом партии. Наверное, они думали про себя, когда уезжали с пустыми руками: какой чудак был другом юности фюрера. Я хорошо поступил, что настоял на своем и отразил эту первую атаку. Все будущие попытки отбить было легче, так как у меня была личная санкция Гитлера на то, чтобы хранить эти материалы как свою личную собственность. Следующей попыткой партии стало использование служебного положения в личных целях. Часто, находясь со своим ближайшим окружением, Гитлер говорил о своем детстве, и мое имя регулярно возникало. «Спросите Густла!» – был стандартный ответ на все вопросы об этом периоде. Так, безо всякой шумихи, люди из ближнего окружения узнали о живущем в Австрии человеке, который знал все о юности Гитлера. К счастью для них, как они считали, этот Густл, который был более или менее вне досягаемости до марта 1938 года, стал гражданином Германии после присоединения к ней Австрии и теперь был очень даже досягаем.