Семен Брилиант - И.А. Крылов: Его жизнь и литературная деятельность

Крылова упрекали за строгий суд над собратом-писателем. Скорее здесь, в этой басне, сказались те же добродушие и терпимость Крылова. Он предоставляет наказание высшему суду, что не зависит от мнения и волн человека. Этот суд не страшен тому, кто чист душою, тогда как наш суд и наказание не всегда справедливы, в особенности там, где не сходятся в убеждениях.

Живя в своей квартире, в Публичной Библиотеке, Крылов мало-по-малу совершенно обленился. Большею частью проводил он время на диване, оставляя его лишь для выездов на обеды к Оленину, графу Строганову, или в английский клуб. В клубе после обеда он играл в карты, или смотрел игру на биллиарде и держал пари за игроков. Поздно ночью возвращался в свою холостую квартиру, и только с летами стал ложиться в постель все раньше и раньше. В доме Олениных добрейшая из женщин, Елизавета Марковна, кормила на убой своего «Крылочку», а после обеда он засыпал в своём кресле. «Свое кресло» было у него, кажется, везде, где он только бывал. Так спокойно ему жилось. Если что причиняло еще ему иногда беспокойство, так это — его слава, требуя от него иногда писем или визитов в ответь на хвалы и просьбы. После выхода в свет издания басен 1816 года, посыпались на его голову почести, хвалы и награды... От императрицы Елизаветы Алексеевны получил он бриллиантовый перстень; различные учения и воспитательные учреждения присылали ему дипломы и выбирали почетным членом. Вельможи приглашали на маскарады и обеды.

Критика давно признала его заслуги. Первый оценил его Жуковский еще в 1809 году. Десять лет спустя, по поводу издания басен, в котором было много опечаток, рецензент «Сына Отечества» писал уже, что «недостаток этот очень неприятен в книге, которая должна быть и будет классическою ». Его уже не только называли «русским Лафонтеном», но признавали в нем оригинальные достоинства, ставящие его в некоторых отношениях выше всех других славных баснописцев: качества эти — трезвая мудрость и тонкое остроумие, живая связь лукавой иронии и серьезной мысли, мастерство рассказа, простота и наконец та печать народности, которая дает нам право называть его нашим, русским поэтом.

Слава не ослепляла Крылова. Он оставался по прежнему прост и добродушен. Умел он однако и добродушно отомстить, если случалось кому задеть его самолюбие. Так, появились стихи, в которых говорилось, что три знаменитых баснописца все были Иваны. Под этими тремя поэт разумел Лафонтена, Хемницера и Дмитриева. Как ни скромен был Крылов, он не мог не сознавать, насколько выше его басни, которые тогда уже называли «неувядаемыми цветами поэзии», и написал басню «Любопытный». Басня была его орудием, которым он и мстил, и награждал. Иногда дарил он их детям. Так, басню «Ягненок» написал он для Анюты, младшей дочери Оленина; другую басню он подарил племяннику Оленина. Наконец, баснею «Василек» неуклюжий, увесистый Крылов с изысканной грацией выразил, как увидим, благодарность самой императрице.

Изленился ли в самом деле Крылов настолько, что думал перестать писать, или, что вероятнее, хитрый и осторожный мудрец хотел избавиться от назойливых льстецов, от приглашений читать па вечерах, только к изданию басен в 1819 году он прибавил извещение, что этим изданием хочет заключить свою деятельность. Только в 1825 году стал появляться снова ряд его басен в «Северных Цветах» барона Дельвига, и эти «цветы» оказались тогда в самом деле «неувядаемыми». Казалось, И. А. погрузился совершенно в бездействие; но насколько оно было лишь видимое, доказывает то, что в это именно время изучал он греческий язык — самостоятельно, без посторонней помощи. Не останавливаясь даже пред трудностью в его лета читать стереотипные издания, он надевал для этого очки. Сохраняя тайну — под предлогом беспорядка в комнате — он не пускал к себе даже соседа и ближайшего приятеля, Гнедича, который впрочем из-за двери хвалил пробудившуюся совесть И. А. относительно опрятности. Весь эпизод прекрасно передан Плетневым. Гнедич, страстный классик, готов был думать, что найдет себе в Крылове помощника по переводу Гомера, и уговорил И. А. заняться этим. Крылов перевел отрывок Одиссеи, но скоро сознался, что гекзаметр ему не дается. Зато часто находили его с Эзопом в руках, и на вопрос любопытного, что делает И. А., он отвечал: «учусь». После того появляются в его баснях темы, взятые у этого учителя, который, впрочем, сам не отказался бы поучиться у нашего Крылова. Прошли года; Крылов забыл греков и самого Эзопа. Один отрывок Электры уцелел от разрушительной руки времени. Этот отрывок сохранил Лобанов.

Крылов достиг цели всех своих заветных стремлений. Покой увенчал его труды и слава увенчала его покой:

Казалось бы, и дарование Крылова должно было заглохнуть, как он сам предсказал это тому, кем «овладеет лень». Однако еще многие годы его талант не ослабевал. В самой глубокой старости он еще дарит свет своими баснями. Погружаясь все более в видимую беспечность, Крылов продолжал наблюдать, думать и все также тщательно работать над отделкой басни. В этом разгадка неисчерпаемой свежести его таланта. Чем больше уходил Крылов от внешнего мира, тем богаче, разнообразнее и глубже становился его собственный, им созданный мир. В тишине кабинета или гостиной наполнялась его жизнь живым действием воображения. Тогда оживали бездушные предметы, получая дар слова так же как птицы и звери; инстинкты, пороки и добродетели воспринимали плоть и кровь; новый мир возникал пред баснописцем и укладывался по воле его на лоскутках бумаги.

Пернатые особенно платили И. А. взаимностью за его любовь к этому миру. «Сидя на диване против открытого окна, он забавлялся наблюдением смышлёности движений и приемов воробья. Воробей, готовый уже, растопырив крылья, вспорхнуть на окно, где насыпан был корм, и довериться ласковому хозяину, приостановился при моем приходе», рассказывает посетитель. «Посмотрите», сказал Иван Андреевич «как он осторожен! Это старый мой приятель; он прилетает ко мне пообедать, но всегда с крайней осмотрительностью, а теперь уж его не скоро заманишь».

Осторожный и осмотрительный, он бывал однако очень рассеян в мелочах; иногда клал в карман что попадало под руку, и случалось, за обедом в гостях, вытаскивал вместо носового платка то чепчик, то чулок. Друзья подшучивали над ним. Хотел он благодарить кого-нибудь за присылку сочинений — ему указывали совсем другое лицо; тот конфузился, Крылов извинялся и так проделывал иногда по нескольку раз.

Как желудком своим, так мог он гордиться и здоровьем вообще. Живя в доме Рибаса, где ныне дворец принца Ольденбургского, он ходил купаться в канале, омывающем с этой стороны Летний сад. Купался весь сентябрь и октябрь; наконец в ноябре, когда вода покрывалась льдом, он, скачком проламывая лед, продолжал купаться до сильных морозов.