Франц фон Папен - Вице-канцлер Третьего рейха. Воспоминания политического деятеля гитлеровской Германии. 1933-1947

Через несколько недель после окончания кампании во Франции в Анкару прибыла для обсуждения потребностей Турции британская военная делегация. В связи с этим я пригласил нескольких своих знакомых из турецких военных кругов в посольство на просмотр фильма. Большая часть основных военных действий была заснята фронтовыми операторами, усилия которых позволили получить весьма реалистическую картину проведения современных боевых операций и использования новейших вооружений. Лента произвела на моих друзей глубокое впечатление, благодаря чему они оказались хорошо подготовлены к приему британских визитеров. Различие между отношением британцев и моим собственным к желанию Турции модернизировать и перевооружить свою армию заключалось в том, что британцы на протяжении четырех лет всеми возможными способами старались втянуть Турцию в войну, в то время как я сумел настолько укрепить ее позиции, что она получила возможность защищать свой нейтралитет от всякого нападения любой из сторон.

Я вернулся в Германию за три дня до выступления Гитлера в рейхстаге, назначенного на 19 июля, и навестил его в Берхтесгадене. Его резкий отказ удовлетворить территориальные притязания Италии и манера, в которой он потешил гордость французов, позволив им даже сохранить свой флот, показались мне признаком его стремления установить на европейском материке нечто вроде равновесия. Британское правительство поступило бы весьма разумно, если бы воспользовалось этим изменением его настроения. Вместо этого они объявили о своих намерениях игнорировать любые мирные предложения. Я застал Гитлера в злобном раздражении из-за кампании, поднятой в зарубежной прессе, которая заранее отвергала еще не сделанные им предложения. Я стал внушать ему мысль о необходимости немедленно обратить внимание на вопросы переустройства Европы. История никогда больше не предоставит для этого такого удобного момента – при условии, что проблема будет решена с мудростью и умеренностью. Я старался убедить его в том, что резкий отказ Великобритании от идеи примирения является признаком ее слабости. Если Францию, Бельгию, Голландию и Скандинавские страны удастся склонить к сотрудничеству, не предъявляя территориальных и экономических требований, то в свое время и Великобритания будет вынуждена к ним присоединиться.

С другой стороны, продолжение войны может грозить катастрофой. Даже если вторжение в Англию окажется успешным, Британская империя продолжит борьбу, опираясь на Америку. К тому же, спрашивал я у Гитлера, чего на самом деле стоит нейтралитет русских? Все, на что они могут надеяться, это непрекращающаяся война, в результате которой Европа настолько истощит себя, что им будет много легче добиться своей цели – революции. Гитлер слушал меня внимательно, не прерывая. Он полностью согласился со всеми моими доводами, но спросил, каким образом можно будет покрыть связанные с войной издержки, если подписанный договор о мире не будет содержать статей о выплате репараций. Я сказал, что в условиях европейской стабильности, при наличии развитых двухсторонних торговых соглашений, долги Германии будут ликвидированы гораздо быстрее, чем с помощью репарационных платежей. Последняя война это уже доказала. Если Великобритания все же продолжит борьбу, то Европу тем не менее можно будет отстоять даже при условии эвакуации Германией берегов Ла-Манша и Голландии с Бельгией. Единство общей политики позволит заключать оборонительные пакты с различными заинтересованными странами и даже сохранять, в случае необходимости, в этих странах прикрытие из германских войск до тех пор, пока не будут достаточно развиты их собственные военные силы. У меня создалось впечатление, что Гитлер с большим вниманием отнесся к этой мысли. Он, кажется, считал, что будет возможно склонить к идее европейского сотрудничества Францию, к тому же, по-видимому, вовсе не был склонен таскать своими руками из огня каштаны для своих итальянских партнеров. Их вклад в общее дело до сих пор вызывал у него только сарказм. «Они стали ненасытными», – говорил он.

Однако, вопреки моим надеждам, речь Гитлера в рейхстаге нимало не ободрила встревоженный германский народ. «Я не вижу причин для продолжения этой войны, – говорил он. – Принесенные жертвы пугают… Мистер Черчилль вполне может игнорировать мое заявление. Он может доказывать, что оно вызвано страхом и неверием в возможность окончательной победы. Но что бы ни случилось, моя совесть чиста».

Однако позиция мистера Черчилля была уже хорошо известна. Он неоднократно заявлял, что его правительство полно решимости продолжать борьбу, «если будет нужно, в течение многих лет, при необходимости – в одиночку». Судьба Европы была уже решена.

Принимая во внимание послевоенные события, интересно здесь отметить, что сэр Стаффорд Криппс, прибыв в Москву в качестве британского посла, представил новые доводы в пользу перехода России в противоположный лагерь. Германский посол в России Шуленбург 13 июля извещал нас, что Молотов рассказал ему о попытках британцев убедить русское правительство в том, что Германия стремится распространить свою гегемонию на всю Европу, ввиду чего Россия обязана вмешаться, чтобы восстановить европейский баланс сил. Шуленбург также передавал слова Молотова о заявленной британцами готовности признать Балканы русской сферой влияния и об их согласии с притязаниями русских на Дарданеллы.

Интересно обратить внимание на подобные действия британской дипломатии в то время, когда Турция являлась их официальным союзником. Возможно, что теперь, когда русские действительно обосновались на Балканах, эта мысль не кажется британцам такой уж притягательной.

Я остался в Берлине, чтобы понаблюдать за ходом событий, но 1 августа снова поехал в Берхтесгаден, чтобы попрощаться с канцлером. Он, кажется, намеревался теперь склонить французов к заключению военного соглашения, направленного против Великобритании. На основании того, что мне удалось узнать в Берлине о планах банды его сумасшедших гаулейтеров, это казалось абсолютно нереальным проектом. Они были, как кажется, одержимы в первую очередь желанием разделить территорию Франции, отторгнув и присоединив к Германии ее северные департаменты и возродив Бургундское государство времен Карла Смелого [174].

Риббентропу удалось провести против меня еще один недостойный прием. В архивах, захваченных во французском министерстве иностранных дел, его люди обнаружили доклад французского посла в Анкаре месье Массильи. В нем он описывал свою беседу с турецким министром иностранных дел, в которой месье Сараджоглу выдвинул идею воздушного нападения на русские нефтяные промыслы в Баку. Публикация этого документа вызвала ужас Москвы и большое замешательство в Анкаре. Месье Массильи немедленно выступил с опровержением – ничего другого ему делать не оставалось, – а месье Сараджоглу, чтобы успокоить русских, отправил своему послу в Москве открытым текстом телеграмму, привлекая внимание к этому опровержению и описывая все дело как полнейшую выдумку. Риббентроп, однако, не мог с этим примириться и обнародовал заявление в том смысле, что утверждение месье Массильи не соответствует действительности. Надо полагать, в его намерения входило ослабить позиции Сараджоглу и добиться его замены кем-либо, имеющим больше симпатий к Германии. Я посчитал такое развитие событий в высшей степени неприемлемым для себя, поскольку всегда поддерживал с Сараджоглу дружеские отношения, невзирая на его англофильские пристрастия. Мой британский коллега в Анкаре, не медля ни секунды, заявил urbi et orbi [175], что виновником инцидента являюсь я. Поэтому я сказал Риббентропу, что предпринятый им ход делает для меня невозможными дальнейшие контакты с турецким министром иностранных дел, а потому он должен предоставить мне право выразить от его имени сожаления по поводу случившегося и сообщить, что чиновник его департамента печати, несущий ответственность за инцидент, уже уволен. Вопрос был согласован, и начиная с этого момента в моих отношениях с месье Сараджоглу не возникало никаких трений.