Иван Бунин - Устами Буниных. Том 2. 1920-1953

11 июня.

[…] Сегодня Струве разъяснял непонимающим, что такое консервативный либерализм. Он, вероятно, 5 лет вынашивал эту идею. Я помню, как впервые услышала его, когда по его просьбе Ян пригласил к себе Фондаминского, Руднева и Авксентьева. […] Я помню, какими маленькими, юношами какими-то казались мне все эти эс-эры рядом с ним. Я как-то почувствовала величину П. Б., незаурядность его, смелость.

«Воля России» пробрала Бунакова и Руднева за религиозное направление, которое они придают «Совр. Зап.». «Дни» заступились.

16 июня.

[…] З. Н. [Гиппиус. М. Г.] и И. Ис. [Фондаминский. — М. Г.] хотят основать левый центр и тоже строить все на национальной, религиозной и демократической основе.

— Если так, — сказала я, — вы будете недалеко от Струве.

— Но, конечно, это все идеалы, желания, но как отделаться от Черновых 11 и т. д.? — сказала З. Н.

— Вообще следует обрубить концы и слева и справа, — заметил Ил. Ис. — В этом-то и задача центров.

За чаем говорили опять о Савинкове. З. Н. уверяет, что он умер для нее давно, а что он «от несчастной любви к большевикам выбросился из окна» — ее мало трогает.

Опять разбирали причины его предательства. […] Илья И. сказал: — Боже мой, предал потому, что большинство предает перед смертью. […]

Ян сказал: — Я тоже за жизнь предал бы всех, но только не большевикам, тут злость, ярость спасла бы от предательства.

Потом застенчиво улыбнулся и сказал, глядя на меня: — Нет, тебя бы не предал.

И повторил: — Нет, Веру не предал бы, жалко.

И я вспомнила, что в Одессе говорила ему, что в случае, если мы не успеем погрузиться на пароход, чтобы он спасался один. […] Он твердо сказал, что без меня никуда не поедет, даже если это будет грозить смертью.

17 июня.

[…] Уехал Ил. Ис. и целый день грустно. Наконец, живем вдвоем с Яном. Я довольна, а он все боится скучать, хотя скучать-то ему некогда. […]

19 июня.

[…] Ян говорил, что его не тянет больше в Россию, где все загажено, все близкое, родное уничтожено, а близкие люди состарились, поглупели. Но тут же прибавил: А неужели так и не увидим Россию?

Только сегодня прочла «Идеи Корнилова» Ильина. Интересная тема, интересное учение о «сопротивлении злу насилием». […]

— Нет, — сказал Ян, — только у дворян и осталось кое-что. Посмотри, сколько золота насыпано у Ек. Мих. [Лопатиной. — М. Г.], все это наследие отцов. Ильин — тоже дворянин, оттого и идет напролом туда, куда душа тянет. Я еще не продумал глубоко его теорию, но помнишь, что я говорил о возмездии, что, если видишь издевательства, нужно броситься на мучителя. И ведь не зло руководит тобою, а добро.

20 июня.

[…] Ян сегодня 2 раза сказал, что мой дневник интересен, а я временами так падаю духом, ничего не записываю. […]

21 июня.

У барона Ховена. Оказывается, барон — магометанин, все проделал, вплоть до обрезания, 30 лет тому назад. Толст, болтлив, бабий голос, неряшлив, вегетарианец, знает 11 языков, из которых несколько восточных. Он прежде всего русский чудак, барин времен Тургенева, но в современной обстановке. […] Дом производит беспорядочное впечатление. Ничего без крика и шума не делается. Все суетятся, а толку немного. Русская бестолковость, беспомощность, доброта. […]

23 июня.

[…] К завтраку пришел Лазаревский 12 . Он принес свой дневник. Огромная переплетенная в твердый переплет тетрадь. Он пишет, вклеивает кое-что из газет, всовывает письма, фотографии — это очень хорошо. — Он постарел […] но все еще молод душой. […] Говорили о Чехове, о том, каким выставила его З. Н. Гиппиус, о том, как о нем писал Лоллий Львов — уж слишком яростно.

Ян говорил, что Чехов не умел описывать помещиков […] да и мужики ему не удавались. А вот лавочники в «Овраге», женщина в зеленом во ржах — удивительно — прямо в первые ряды мировой литературы.

Оказывается, Овсянико-Куликовский не любил Достоевского, за это его не любит Б. Ал. Лазаревский. […]

24 июня.

[…] Ян в хорошем настроении, несмотря на нашу жизнь а deux. […]

10 июля.

[…] Я думаю, теперь у Мережковских цель развенчать Яна. Вероятно, […] в злобе поведал им, что Яна представлял в кандидаты на Нобелевскую премию Ромэн Роллан. […]

26 июля.

[…] Ян позвал меня и сказал: — Знаешь, отправимся куда-нибудь в плаванье, месяца на три.

Решили навести справки. Почему-то остановились на том, чтобы обогнуть Африку. Это было бы ново.

30 июля.

[…] Ян разорвал и сжег все свои дневники-рукописи. Я очень огорчилась. «Я не хочу показываться в одном белье». Я спорила с ним. Он увидал, что я расстроилась, сказал:

— В Париже есть рукописи — и они твои. Есть и тетрадь-дневник. Ты можешь после моей смерти показать, если не поверит кто-нибудь в подлинность моего дневника.

— Ну, неизвестно, кто кого переживет, — отвечала я, — теперь мне часто кажется, что я умру раньше тебя.

— Ну, уж тогда я все разорву. Можешь быть покойна.

Мне кажется, это ненормально. […]

11 августа.

[…] Яну очень хочется снять виллу, но дорого. Приходит в голову рискнуть и чем-нибудь зарабатывать. Сдавать комнаты. Кормить на сезон. «Я чувствую себя всегда лучше всего осенью и опять подходит октябрь, и мы должны куда-то перебираться». Мне бесконечно жаль его. Что-нибудь придумаю. […]

14 августа.

[…] От поездки к Зайцевым осталось поэтическое впечатление. Сами они очень милы, приятны, родственны. […]

Ходили вчера к разрушенному революцией аббатству 12-го века. […] Сегодня, когда мы сделали привал около церкви, Ян сказал: «Можно залить всю землю кровью за то, что смеют разрушать храмы. Вот и аббатство вчерашнее — какая прелесть, а между тем Великая Революция наложила на него руку». […]

16 августа.

[…] Был Адамович 13 . Он неглупый, но штампованный. До сих пор петербургский налет во всем, начиная с фигуры, с той связанности движений, какую я встречала у известного типа петербург. молодых людей.

Говорили о «Живых лицах» Гиппиус. Он не верит, что Толстой мог ей сказать: «Когда умирать буду, скажу Ему — в руки Твои предаю дух мой. Хочет Он — пусть воскресит меня, не хочет — не воскресит. В волю Его отдамся, пусть Он сделает со мною, что хочет…» 14 . Адамович находит, что это слишком интимно для первого знакомства.

Говорили о несправедливом отношении Мер[ежковского] к Толстому, о том, что он в Толстом видит лишь материальную сущность, «а между тем бездны у него хватит и на Достоевского», сказал Ян.

Адамович думал, что Мережковский и З. Н. ничего общего не имеют. Я сказала, что наоборот — З. Н. всегда говорит «мы», а не «я», и трудно сказать, где кончается она и начинается он. […]

17 августа.

[…] Ян ездил в Канн сказать, что на октябрь мы остаемся на Belvedere.

19 августа.

[…] Яна волнует и беспокоит «Возрождение». Ужасно он нервный и заботливый. И ничего не может делать механически, для всего он отдает всего себя, будь то просто статья, будь то худож. произведение. […]