Иван Бунин - Устами Буниных. Том 2. 1920-1953

1 июля.

[…] К пяти к Фондаминским. […] Занимала всех Лопатэн [Лопатина. — М. Г.]. Много рассказывала о Толстых. Алданов все расспрашивал. Возникали и споры, т. к. Ек. М. не любит Толстых и относится даже к Л. Н. пристрастно, а Ян как раз очень страстен. […]

3 июля.

Весь день читала «Откровенные рассказы странника духовному своему отцу». Вот, что все время было нужно. […]

9 июля.

Начала читать Huxley. Кажется, прав М. Ал. — писатель очень интересный. […]

Обедали у нас Фондаминские. […] Прощаться было грустно, как всегда, когда кончается один период жизни. […]

16 июля.

[…] Опять читала К. Леонтьева и опять восхищалась оригинальностью его личности, умом, тягой к красоте и смелостью суждений, мысли. […]

18 июля.

Только что вернулись от Кугушевых. […] Сидели в доме с закрытыми ставнями, т. к. дул сильнейший мистраль. М. А. рассказывала свою жизнь. Ее первый муж был душевно-больной и десять лет она оставалась соломенной вдовой. Плевако подавал ее прошение о разводе царю. Ал. III отказал. […]

20 июля.

Вчера мы с Леней отлично провели день. Были утром в Juan les Pins. Алданов в воде очень жив и весел. […] решили дойти до Канн водой. […]. […] Леня весь так и сиял. Он в море, как дома — ловил морские звезды, искал ежей и вдруг, увидав спрута, кинулся за ним и ловко схватил. […]

Под платанами увидали Мережковских. […] с ними был молодой человек. Оказалось, сын Шаляпина Федя. […] Они [Мережковские. — М. Г.] с Шаляпиным мастерят фильму. […]

23 июля.

[…] Ян рассказывал о разговоре с М. Ал. [Алдановым. — М. Г.], который спрашивал Яна, чем он утешается — [неразб. написанное слово. — М. Г.] верой в Бога и, вероятно, сильной любовью к жизни. — Да, это самое мудрое, что можно ответить, — согласился М. Ал. — Вы вообще самый мудрый человек, какого я только знаю! Я засмеялась. Ян и мудрость. Впрочем, он не мудр с житейской точки зрения, а с высшей — он, конечно, мудр. […]

29 июля.

Мы все поехали в Канн, думали проехать в Траяс, но пришлось бы ждать поезда целый час. Решили отправиться на остров Св. Маргариты. Там, действительно, хорошо. Цикады, густой запах пиний, безлюдность, глушь, море. Купались. […] Весело не было. Ян был подавлен и его настроение передавалось всем. Что с ним? Я никогда не видала его таким подавленным. Не пишет, плохо спит, из-за пустяков сердится. Боже, как хотелось бы хоть одно лето провести легко и весело. […]

Ян бранил Галю за то, что она не работает — «Почему-то хотят все, что пишут, печатать. А нужно писать всегда. Ведь, если начнешь ничего не делать, в кафе ходить, то так и тянет. А писать, работать — нужно втянуться» […]

31 июля.

[…] Ян в лучшем настроении. Во время прогулки он вел с нами разговор на литературные темы. Он только обескураживает Лося насчет исторических романов, — до чего это бунинская черта, кто близко — тот ничего не может делать. […] А на Леню это подействовало. А на самого Яна как действовали братья уверяя, что он ничего не знает и ни о чем писать не может. А между тем, Юлий Ал. считал его очень талантливым.

2 августа.

Сорин был недолго, т. к. он ежедневно ездит в два часа на этюды. […] Он рассказывал, что когда жил в Арзамасе, Горький говорил ему: «Вот поезжайте с Катей в Нижний и купите ей шелку на платье, такого, чтобы шуршал, люблю шуршащие юбки».

Галя верно заметила, что Сорин причесывается под Гоголя. […]

А дома нас ждали гости — Рахманиновы, приехавшие на неделю сюда в своей машине. Он был в отличном сером костюме и новой шляпе. […] У нее синематографический аппарат, — снимала. […]

В Рахманинове чувствуется порода и та простота, что была присуща нашим барам. […] Говорили о черепах: длинноголовые — это высшая раса, большинство военноначальников, царей, Петр Вел., Романовы до Александра III и Николая II. […]

Опять Рахманинов говорил, чтобы Ян писал о Чехове. Возмущался Цетлиным: «Теперь модно поругивать Чехова».

3 августа.

Только что вернулись из Канн. Давно не проводили мы лунного вечера на берегу моря. Ян сказал: «Мы ужинали, как босяки, под лодкой». […] Я долго разговаривала с М. Ал. […] Говорили о Дурново, кот. за полгода до войны подал государю записку, где предсказал все, что случилось. […] Подъехали Рахманиновы, он, как всегда, прост, мил и благостен. […] С. В. много говорил о Шаляпине. У него голоса нет, успех падает, он и сам понимает, что пора на покой, да М. В. не дает разрешения. Рассказывал, как Шаляпин роли придумывал. Нужно играть Олоферна — он об Олоферне ничего не знает — ему Савва Мамонтов говорит: нужно, точно с фрески сошел. Шаляпин ухватил и стал вести роль с угловатыми движениями. Газеты упомянули о фресках, а вскоре и он сам стал везде рассказывать, что Олоферна он придумал изображать, «как фреску». Нужно ему было готовить речь Сальери, а он и понятия не имеет, что за человек, какой грим. Врубель на листе почтовой бумаги нарисовал Сальери, и Шаляпин так и стал гримироваться. Гримировался он изумительно, по пути к Грозному он был Листом. Как это он делал, не объяснил. Много с ним возился Ключевский. Заставить его читать бывало трудно. Так Чехова и не прочел!

— А гармонию он знал? — спросил М. Ал.

— Какое там гармонию! Он и из оперы-то знает всегда только свою партию. […]

Таня сказала мне, что Шаляпин трудный человек, более трудного, даже тяжелого, она не знает. […]

5 августа.

[…] Попробую записать то, что слышала сегодня у Алданова за завтраком. […]

Рахманинов рассказывал о Толстом, который жестоко обошелся с ним. «Это тяжелое воспоминание. Было это в 1900 году. В Петербурге года 3 перед тем исполнялась моя симфония, которая провалилась. Я потерял в себя веру, не работал, много пил. Вот, общие знакомые рассказали Толстому о моем положении и просили ободрить меня. Был вечер, мы приехали с Шаляпиным, — тогда я всегда ему аккомпанировал. Забыл, что он пел первое, вторая вещь была Грига, а третья — моя, на скверные слова Апухтина „Судьба“, написанные под впечатлением 5 Бетховенской симфонии, что и могло соблазнить музыканта. Шаляпин пел тогда изумительно, 15 человек присутствующих захлопали. Я сразу заметил, что Толстой нахмурился и, глядя на него, и другие затихли. Я, конечно, понял, что ему не понравилось и стал от него убегать, надеясь уклониться от разговора. Но он меня словил, и стал бранить, сказал, что не понравилось, прескверные слова. Стал упрекать за повторяющийся лейтмотив. Я сказал, что это мотив Бетховена. Он обрушился на Бетховена. А Софья Андреевна, видя, что он горячо о чем-то говорит, все сзади подходила и говорила: „Л. Н. вредно волноваться, не спорьте с ним“. А какой шор, когда он ругается! Потом, в конце вечера, он подошел ко мне и сказал: „Вы не обижайтесь на меня. Я старик, а вы — молодой человек“. Тут я ответил ему даже грубо: „Что ж обижаться мне, если Вы и Бетховена не признаете“. — Он мне сказал, что работает ежедневно от 7 до 12 ч. дня. „Иначе нельзя. Да и не думайте, что мне всегда это приятно, иногда очень не нравится, и трудно писать“. Я, конечно, больше ни разу не был у него, хотя С. А. и звала. Темирязев тоже говорил, что он спорил с ним по физиологии растений, хотя в этом ничего не понимал. Вообще, когда он говорил, то никого не слушал». […]