Вадим Чирков - ДАЙ ОГЛЯНУСЬ, или путешествия в сапогах-тихоходах. Повести.

Серега настроил гитару, поднял голову, подмигнул Юле, увидев ее перед собой, и начал:

Война и любовь не уходят из сердца...

У Юли перехватило дыхание: она поняла, что Серега поет для нее, про нее.

Война и любовь не уходят из сердца. Три жизни, наверное, надо прожить — Но бой свой последний вовек не забыть. В три жизни любимого не разлюбить — Любовь и война не уходят из сердца!

Она опустила голову, чтобы никто не видел ее глаз, но все равно замечала напротив окаменевшие лица, слезы и то напряженное внимание, каким окружили песню.

Стояли вокруг них, вытянувшись в струны, высокие сосны, строгие, молчаливые. Соединили плечи и головы там, наверху, тихонько покачивались, глядя на людей внизу, собравшихся возле песни.

Юля почувствовала на своей руке чью-то теплую и твердую ладонь, не оборачиваясь, узнала Нину. По-бабьи прижались друг к дружке, не стесняясь, заплакали, неизвестно — и известно — чему.

Cepera кончил, сильно ударив но струнам, дал позвучать аккорду и разом заглушил его ладонью.

Прошумели, освобождаясь от напряжения, верхушки сосен.

Люди зашевелились, стали поднимать головы, словно сваливая с себя какой-то груз, завздыхали.

Кто-то произнес было первое слово, но тут послышалось невдалеке такое властное «ку-ку», что все снова замерли, как если бы опять началась песня. И Cepera застыл, подняв к кукушке голову, а обе его руки лежали на струнах, прижав их.

Тиканье ходиков дошло наконец до сознания. Открыла глаза, поискала, нашла часы на стене слева от двери.

- Тик-так! Тик-так!

Как и прежде, она сидела в кухне, привалившись спиной и головой к бревенчатой стене, перед ней неубранный стол.

Обеспокоенно взглянула на ходики. Полдвенадцатого!

Встала, спеша начала убирать на столе. Мыла тарелки, вытирала их, ставила на полку, рассовывала по местам вилки и ложки. Терла клеенку, прислушиваясь к звукам во дворе.

Оглядела кухню; задвинула под стол табуретки, расправила на вешалке полотенце.

Перешла в комнату. Постели, конечно, оставлены на нее,— застелила. На Валеркиной рубашке, что валялась на стуле, уже нет одной пуговицы — стала пришивать. Потом проверила мужнину, одна из пуговиц болталась, взялась за нее.

Из окна, заставленного зеленью, занавешенного, хоть и открытого, проникали в комнату звуки двора.

Переговариваются, расхаживая, куры.

Поссорились из-за чего-то и раскричались воробьи, и сердито рявкнула на них разомлевшая на солнце собака.

Закудахтала несушка, всей деревне сообщая о снесенном яйце.

Кто-то пронес мимо их дома поскрипывающие на коромысле ведра, с кем-то перекликнулся приветным словом.

Услышала приближающиеся к дому громкие голоса, подняла голову, встревожилась.

— Ма-ма! — еще не дойдя до двора, вопил Валерик.— Ма-ма-а!

Она бросилась через кухню и сени во двор, рубашка с воткнутой в ткань иголкой упала на пол.

Сын стоял у крыльца. В руках у него был большущий гриб-боровик: пальцы еле сходились на толстой ножке.

— Ма! — счастливо кричал он.— Смотри! Это я нашел!

Иван шел к ним через двор с двумя сумками в руках и тоже улыбался. Из-за забора завистливо глядели на гриб пятеро ребятишек, провожавших Валерку с его находкой от околицы до самого дома.

— Ма, слышишь? — захлебываясь, тараторил Валерка.—Я папке говорю: вон там должны быть грибы. А он говорит: какие там грибы, там же трава, говорит, низина. А я пошел. Мам, слышь, я смотрю — пенек. Даже посидеть на нем хотел... Подхожу ближе — а это гриб! Ма, хочешь подержать? Только осторожно...— И Валерик передал матери тяжелый, прохладный, с коричневой чуть влажной шляпкой и толстой твердой ножкой гриб.

Она взяла его обеими руками, поднесла к лицу вобравшее в себя запахи лета и леса дремучее чудо— и задохнулась, закрыла глаза...

— Он его всю дорогу на руках, как младенца, нес! — не меньше сына радовался Иван, глядя на жену.

Юля подняла от гриба глаза и засмеялась — легко и освобожденно...