Пьер Грималь - Цмцерон

5 августа процесс начался. План защитников Верреса состоял в том, чтобы добиться возвращения дела после первой сессии на доследование и тем отсрочить начало второй. Отсрочка эта была решающей: весь конец августа занимали Игры, которые, по обету, проводил Помпей в честь своей победы в Испании, всю первую половину сентября — Римские игры, самые длительные из всех, что проводились в Риме, на конец октября намечались Игры, посвященные победам Суллы, и, наконец, па ноябрь — с четвертого числа по семнадцатое — Плебейские игры. В октябре, правда, оставалось двадцать пять дней свободных, но ни у кого не вызывало сомнения, что при таком скоплении празднеств оттянуть процесс будет легче легкого. Добиться осуждения Верреса можно было лишь, представив уже на первой сессии убийственные доказательства его вины, чтобы он сам отказался от продолжения разбирательства.

Цицерону это удалось. Он выступил с краткой речью (она известна сейчас под названием «Первая сессия против Верреса») и представил суду свидетелей, которые давно уже находились в Риме, ожидая возможности дать показания. Сторонники Верреса самыми разными способами оказывали на них усиленное давление, но свидетели не поддавались. На протяжении восьми дней перед трибуналом сменялись люди, прибывшие ради этого суда из Азии, из Греции, большинство — из Сицилии. Их свидетельства были ошеломляющими. На собравшуюся толпу они произвели такое впечатление, толпа пришла в такую ярость, что председатель суда был даже вынужден прекратить заседание. Опасаясь еще худших волнений и потеряв всякую надежду убедить судей, Веррес и Гортензий решили отказаться от явки обвиняемого на вторую сессию. Откладывать ее до следующего года не имело теперь никакого смысла. Скандал мог разрастись до непредсказуемых размеров — общественное мнение и без того было раздражено до предела маневрами сенаторов при рассмотрении дел о вымогательстве. Не случайно Помпей во время своего консульства, еще до описываемых событий вынес проект закона о судебной реформе, по которому судьи должны были вербоваться не только из сенаторов, но также из всадников и из так называемых эрарных трибунов — имущественного, класса, следовавшего непосредственно за всадниками (так, по крайней мере, принято толковать этот термин). Веррес, разумеется, считался с возможностью поражения на процессе и заранее принял меры предосторожности — припрятал часть своего состояния, воспользовался кораблем, предоставленным ему жителями Мессины (Цицерон видел этот корабль в порту Велии на пути в Рим) и отбыл в Марсель, где и зажил жизнью миллионера в изгнании.

Отъезд обвиняемого, который тем самым косвенно признавал себя виновным, не мог остановить ход разбирательства. Теперь предстояло установить размеры ущерба, нанесенного Берресом. Предлагались самые разные цифры — сто миллионов сестерциев, потом сорок миллионов, договорились, кажется (если верить Плутарху), на трех миллионах. Враги Цицерона уверяли, будто его согласие признать столь малую цифру было соответствующие образом оплачено. Обвинение это основано не столько на истине, сколько, как кажется, на слухах, враждебных оратору. Сицилийцы, со своей стороны, дабы вознаградить Цицерона, отправили ему несколько обозов с продовольствием — это позволило новоиспеченному эдилу обеспечить продуктами городские рынки, следовательно, снизить цены и соответственно умножить свою популярность.

Цицерон решил опубликовать речи, которые он столь тщательно готовил для второй сессии, но которые ему так и не довелось произнести в суде. Речи эти составляют вторую часть веррин; они сохранились до наших дней и уже со времен Римской империи изучаются в школах как образец классического красноречия. Сюда входят пять обвинительных заключений, каждое из которых отражает определенную сторону преступной деятельности Верреса: нарушения законов, Допущенные им при отправлении городской претуры; такие же нарушения в пору сицилийской претуры; третья речь целиком посвящена махинациям Верреса и его агентов в связи с поставками в Рим зерна; в четвертой перечисляются хищения произведений искусства у городов и частных лиц; наконец, в последней речи Цицерон с подлинным пафосом рассказывает о жестокостях, совершенных Берресом во время наместничества, о заливших кровью весь остров незаконных казнях и пытках.

Почему Цицерон опубликовал эти речи? Во-первых, по-видимому, из тщеславия — автор хорошо понимал литературную ценность своих увлекательных, тщательно отделанных текстов, где юридические аргументы перебиваются отступлениями, самостоятельными рассказами, живописными описаниями, которые, бесспорно, делают честь таланту оратора. Но весьма вероятно, что публикация речей диктовалась и политическими соображениями. До тех пор Цицерон, как мы видели, опирался на аристократию или, во всяком случае, на определенную ее часть и отнюдь не стремился выглядеть революционером, «популяром». Об этом он прямо говорит сам в начале первой речи второй сессии «О городской претуре»: осуждение Верреса явится лучшим доказательством достоинств сенатской юрисдикции, покажет, что она способна обеспечить порядок, торжество справедливости и права> уважение к законам- Насколько искренни были подобные заявления? Мы склонны считать их искренними, ибо в речи они сопровождаются одной существенной оговоркой: всего этого удастся достичь, говорит Цицерон, только если обвинению предоставить возможность перед каждым процессом отводить после тщательного изучения кандидатуры некоторых судей с тем, чтобы исключить сговор клик и тайные сделки, — вроде тех, что позволяли себе Метеллы. Потому-то и приходится думать, что публикация полного текста веррин имела своей целью успокоить общественное мнение и приглушить распри, угрожавшие спокойствию государства: возражать против уже осуществленной судебной реформы было слишком поздно, но Цицерон надеялся ограничить размах принятых мер и не допустить, чтобы сенаторы, как было после реформы Гракхов, оказались полностью исключенными из состава суда. Показывая в верринах, что среди сенаторов тоже есть хорошие судьи, Цицерон шел прежним путем — все так же стремился добиться согласия сословий.

Публикация веррин, исход процесса и победа над Гортензием сделали Цицерона первым оратором Рима. Он стал эдилом, но добился и несравненно большего — славы.

После поспешного бегства Верреса, после публикации пяти речей второй сессии Цицерон выглядел победителем. Он преодолел на пути к высшим почестям еще один важный рубеж. Плутарх рассказал, как в эту пору протекала его повседневная жизнь — то в римском доме, унаследованном от отца, то на семейной вилле в Арпине, на собственной вилле в Помпеях, на мызе в окрестностях Неаполя. Владения эти, прибавляет Плутарх, были невелики, и в целом Цицерон вел весьма скромный образ жизни. Однако в основе его состояния, по словам того же биографа, лежало приданое Теренции, а мы уже говорили, что оно было изрядным. К этому нужно прибавить поступавшие Цицерону проценты с наследства, оставленного человеком, имя которого не сохранилось, и оцениваемого в девяносто тысяч динариев. По старинному Цинциеву закону ораторам запрещалось получать вознаграждение за защиту клиентов в суде. Цицерон, во всяком случае внешне, старался вести себя в соответствии с этим законом. Тот же Плутарх сообщает., что в Риме дивились упорству, с каким он отказывался от гонораров и от подарков своих подзащитных. Скорее всего именно тем же объясняется его поведение во время процесса Верреса, когда он передал римским властям продовольствие., бесплатно предоставленное ему сицилийцами. Сохранял ли он ту же щепетильность и в последующие годы, неясно. Существовало множество способов обходить Цинциев закон, главный из которых состоял в том, чтобы оформить гонорар в виде займа, предоставленного клиентом защитнику под незначительные проценты. Именно этим способом воспользовался Цицерон в 62 году при покупке дома Красса на Палатине. Он занял необходимую сумму у Корнелия Суллы и добился его оправдания в суде. Так, во всяком случае, излагает эту историю Валерий Максим, в какой-то мере, вероятно, опираясь на надежные источники, а в какой-то — на враждебные Цицерону слухи, распространявшиеся по городу и увековеченные, например, в «Инвективе» Саллюстия и в соответствующих главах «Римской истории» Диона Кассия.