Анастасия Баранович-Поливанова - Оглядываясь назад

Hi1'

В 43-м в ЦДХОДе меня порекомендовали на пробы в Мосфильм для картины «Жила-была девочка». В студии художественного слова и в школе я много играла в спектаклях, читала на всех утренниках стихи. Однажды, когда я прочла кусок из только что написанной Алигер поэмы «Таня» (о Зое Космодемьянской), вышедший на эстраду Чуковский, прежде чем начать «А кругом все пчелы — пчелы», сказал: «Я, конечно, не умею читать так хорошо, как эта девочка». В свои десять лет эту шутку-комплимент, рассчитанную на публику, я естественно восприняла всерьез. Ну и размечталась о славе, а мама рассчитывала, — уж оченьмы бедствовали, — что хорошо заплатят. Послушали, похвалили, но не взяли, — слишком взросла и серьезна. По возрасту, по росту и по виду я подходила, даже имя как у героини фильма, но голос (мамин, — низкий) — ни разбогатеть, ни прославиться не удалось. Мама себя казнила, что отговорила меня читать детский благининский стишок про веточки и ручейки, вместо него я прочла некрасовское «О Волга, колыбель моя!» — куда уж серьезнее.

Скрашивали эту тяжелую во всех отношениях жизнь друзья, которых у мамы всегда было много, и чтение. Дома книг было мало, у нас и до войны на это не хватало денег и места, только две или три полки с любимыми поэтами да детские, которые мне уже были не интересны. Поэтому мне давали книги мамины подруги, главным образом Д.Н.Часовитина, у которой была большая библиотека. (В 43-м мама записала меня в библиотеку «Красного Креста» на Никитской, и много лет еще я брала там книги). Жила Дарья Николаевна в переулке между Остоженкой и Кропоткинской, и мы частенько к ней заглядывали. Как-то ранним летним вечером мы собрались к ней. На Арбате нас застала тревога, где-то совсем близко стали взрываться бомбы. Все, кто шел в это время по улице, стали ложиться прямо на асфальт. Прозвучал отбой, и только мы успели свернуть в переулок, как снова тревога, на этот раз пришлось укрыться в подворотне. Такие вещи стали привычными.

Разумеется, как всегда, во всякой ситуации люди вели себя по-разному. Однажды во время дневной бомбежки мы с мамой остались почему-то совсем одни в квартире, чтобы не сидеть в полном одиночестве решили зайти к друзьям в том же доме, только в другом корпусе. Звоним, дверь распахивается и с истерическим воплем на нас накидывается муж маминой приятельницы (профессор университета), — мне и так не дают работать, а тут еще вы… — и захлопывает перед нашим носом дверь. Прошло почти 60 лет, но я до сих пор вижу на залитой солнцем лестничной площадке при несмолкаемой пальбе зениток, вое сирены и рвущихся бомбах фигуру измученной женщины, держащей за руку десятилетнюю девочку.

И еще, как-то в канун 44-го года мы с мамой были опять совсем одни. Старая няня моей двоюродной сестры, поняв, наверное, что нам должно быть грустно и одиноко, пригласила нас встретить Новый год с ней и двумя ее племянницами, и этот скромный праздничный стол с извечным винегретом, вареньем на сахарине и самодельной наливкой, а главное, ее чуткость и гостеприимство я запомнила на всю жизнь.

Осенью 42-го года открылись школы. Я пошла во второй класс 110-й школы в Мерзляковском переулке. Обычно я ходила туда пешком, но иногда ребята из нашего двора уговаривали меня ехать до Никитских Ворот на трамвае. А с транспортом было страшно тяжело. Трамваи ходили редко, и влезть в них было неимоверно трудно, на ступеньках (двери тогда не захлопывались) гроздьями висели люди. Чтобы сойти, надо было прыгать на ходу, до остановки, иначе невозможно было пробиться через толпу, осаждавшую трамваи. Один раз я спрыгнула очень неудачно, упав на одно колено, и просто чудом не попала под колеса. После этого без крайней необходимости я избегала ездить в трамваях. То же самое происходило и с загородными поездами, даже и в послевоенные годы. Иногда приходилось пропускать поезд или два, — просто не было никакой возможности втиснуться в вагон.

В моем классе так же, как и в других, оказались какие-то переростки, неизвестно откуда появившиеся и непонятно, куда потом исчезнувшие. Их боялись не только ребята, но и учителя, по вечерам они шлялись с финками по улицам целыми бандами. Особенно отличался один татарин из параллельного класса. На переменах, когда ученики подпирали стенки — бегать по коридорам не позволялось, — он прохаживался перед шеренгой ребят и бил по лицу всех мальчишек, за исключением таких же бандитов, как он сам. Никто не осмеливался дать ему сдачи, а учителя поворачивались спиной и делали вид, что ничего не замечают.

Особенно доставалось интеллигентным мальчикам, их мучили и избивали. На большой перемене мы получали завтраки — кусок черного хлеба и полстакана тушеной, совершенно несъедобной капусты.

110-я школа еще до войны славилась, как лучшая в Москве. Многие родители стремились отдать туда своих отпрысков. А в военные и послевоенные годы там оказалось много правительственных детей. Был такой и у нас. Его привозили и отвозили на машине, — сейчас это не редкость, н > то, что тогда; в классе он уплетал бутерброды с колбасой и яблоки, что казалось остальным ребятам каким-то забытым сказочным чудом.

В ту зиму нам еще выдавали в школе настоящие тетради, но уже в следующем учебном году они исчезли, и ученикам приходилось самим выходить из положения. Кой-кому приносили родители или соседи с работы неисписанные листы, вырванные из бухгалтерских книг или служебных отчетов. Мы их сшивали и превращали в тетрадки, разных форматов, когда разлинованные, а когда и нет.

Как-то нас повели в госпиталь, но уже не помню, с какой целью, а вот посылки на фронт мы все время собирали и отправляли, посылались, чаще всего шелковые и бархатные кисеты, их очень дешево можно было купить в канцелярских магазинах. В них ребята вкладывали записки со стандартными пожеланиями. Возили нас куда-то и на окраины рыть картошку.

Зимой нам опять пришлось скитаться. На этот раз нас приютил мамин дядюшка, живший во Вспольном переулке. Дом примыкал к особняку Берии. Тот со своей свитой любил наведываться в наш двор и, как «добрый» барин расспрашивал жильцов, кто, в чем нуждается. Мы с мамой с ужасом и отвращением смотрели из окна на него и его свиту. Часто к нам забегала моя двоюродная бабушка Клавдия Владимировна, сестра маминой матери. Она всячески старалась скрасить мою жизнь — дарила книги, марки, старинные брелочки, бисер, из которого я любила мастерить разные вещи. По сей день вспоминаю ее с бесконечной благодарностью.

Весной мы снова перебрались домой. Было так голодно, что мама решила стать донором, хотя ее брат, врач, всячески ее отговаривал, пугая страшными последствиями. Конечно, мама поступила так только ради меня, и я до конца жизни не забуду, что мама выкормила меня своей кровью. Доноры получали рабочую карточку, а главное, их прикрепляли к специальному магазину, где по этой карточке отпускались настоящие, полноценные продукты. А тут нам еще помогли дочери художника Поленова, Елена Васильевна и Ольга Васильевна. Они делали брошки для артели и научили этому маму, ее тоже приняли в артель. Все, как могли, старались приспособиться, придумывали сами, учились друг у друга, помогали друг другу, — только этим и держались («… человечество живо одною, круговою порукой добра»). Другие наши друзья, жившие в Петровском-Разумовском, оформляли стенгазеты для продовольственных магазинов, за это им платили продуктами. Помню, как на Пасху с одной из них я обходила все булочные в округе, где нам давали куличи.