Анжелика Балабанова - Моя жизнь – борьба. Мемуары русской социалистки. 1897–1938

После Муссолини, которого я все-таки лучше и дольше знала, я считаю Зиновьева самым презренным человеком, с которым я когда-либо встречалась. Но даже не этот факт, трусливые обвинения его врагов или его собственное «признание» могут убедить меня, что он и другие подсудимые были виновны в тех преступлениях, которые им вменялись. Предпосылки таких ложных обвинений и признаний развивались при самом Зиновьеве, и они были присущи развитию большевистского строя, стратегии ленинизма со дня свершения революции. Никого из тех, кто наблюдал это развитие так, как я, с самого его начала, нельзя удивить его неизбежными плодами. В рамках самого революционного движения вожди большевиков были способны на все, чтобы достичь своих собственных политических и групповых целей, но никто из них не был способен на контрреволюционный сговор с классовым врагом. Если бы существовал трибунал для вынесения судебного решения и определения наказания тем, кто нанес ущерб и обесчестил рабочее движение, кто уничтожил его дух, кто ответственен за моральное и иногда физическое исчезновение его самых лучших активистов, то Зиновьев и Сталин возглавили бы список осужденных. Но члены трибунала, которые вынесли Зиновьеву приговор за предательство, за так называемый троцкизм, знали, что выносят его человеку, который был просто жертвой манипуляций, таких же беспринципных, как и его прежние собственные манипуляции.

Впервые я увидела Зиновьева в действии в Циммервальде. Я заметила тогда, что всякий раз, когда нужно было осуществить какой-нибудь нечестный фракционный маневр, подорвать чью-либо репутацию революционера, Ленин поручал выполнение такой задачи Зиновьеву. Не помню, чтобы я обменялась с ним хоть одним словом в личной беседе за прошедшие годы, но, когда я приехала в Россию, он начал мне льстить, использовать меня в интриганских мизансценах, которые он пытался создавать и которые я так сильно ненавидела. «Это тот самый товарищ, – обычно говорил он, представляя меня большому собранию людей в Петрограде или Москве, – которому мы так многим обязаны. Она и товарищ Серрати внесли самый большой вклад в то, что итальянская партия заняла интернационалистическую позицию в годы войны и оказала поддержку нашей революции». Он хотел использовать меня для возбуждения энтузиазма аудитории, которая конечно же начинала обычно неистово аплодировать.

Теперь Ленин поставил этого мастера интриг и клеветы, для которого цель оправдывала любые средства, во главе организации, которая должна была очистить и сплотить революционные силы всего мира!

Меня часто спрашивают, как было возможным то, что Ленин, зная так хорошо Зиновьева, защищал и награждал его до конца своей жизни. Я могу лишь ответить, что в его сотрудничестве с Зиновьевым, как и в своей общей стратегии, Ленин руководствовался тем, что он считал высшими интересами революции. Он знал, что в лице Зиновьева у него есть надежное и послушное орудие, и он никогда и на минуту не сомневался в своем собственном умении управлять этим орудием для пользы революции. Зиновьев был интерпретатором и исполнителем воли других людей, а его личная проницательность, двусмысленное поведение и бесчестность давали ему возможность выполнять эти обязанности более эффективно, чем это мог сделать более щепетильный человек. Ленин был больше озабочен тем, чтобы его решения были действенными, нежели способом, которым они выполнялись. Его главной психологической ошибкой было то, что он не предвидел того, что случится с революцией, когда эти средства станут целью; он не смог понять, что его собственные знаменитые государственные интересы – «Пролетарское государство оправдывает любой компромисс, на который оно идет, при условии что сохраняет власть» – станут служить щитом для несостоятельности или продажности тех, которые говорят от имени пролетарского государства. У меня такое чувство, что Ленин стал догадываться об этом перед смертью, и, возможно, из-за некоторых опасений на этот счет он и написал письмо, или «Завещание», которое так широко цитировали троцкисты и отрицали сталинисты в прошедшие годы. (Троцкий, кстати, отказывался признать его подлинность, пока оставался членом Коммунистической партии.)

После вступления Зиновьева в должность между нами почти сразу же произошел конфликт. Этот человек настолько привык лгать и ловчить, что не мог понять, почему я пытаюсь установить какие-то основополагающие принципы нашей работы. Сначала заседания Исполкома проходили в моей комнате. Потом требования Зиновьева начать работать в штаб-квартире стали настойчивыми, и его выбор пал на бывшее здание посольства Германии, одно из немногих больших зданий, в которых меблировка оставалась нетронутой и в превосходном состоянии. Зная о моих дружеских отношениях со многими немецкими и австрийскими социалистами, руководство настояло, чтобы я написала им и попросила, чтобы их руководители санкционировали использование этого дома в качестве штаб-квартиры Третьего интернационала.

Я посчитала бесцеремонным просить у немецких товарищей здание, которое Советы уже отдали им, и не хотела ничего писать. Но сделала это, уступив настойчивым требованиям руководства, и здание стало нашим.

Я с удивлением обнаружила, что темы, обсуждавшиеся на наших заседаниях, имели так мало отношения к работе, выполнять которую нас избрали. (Позднее, когда я обнаружила, что наши заседания всего лишь формальность, а настоящая власть находится в руках тайного комитета партии, я поняла причину этого.) Я решила отдать все свои силы строительству нового интернационала, и я представляла себе нашу работу как работу по укреплению и сплочению левых сил во всем мире не посредством искусственного стимулирования или разрушения существующих движений, а посредством пропаганды и товарищеской помощи. Я знала, что их уважение можно завоевать лишь качеством нашей программы и превосходством нашего руководства. Но вскоре стало очевидно, что Зиновьев и другие большевики имели в виду другие методы, – методы, которые я считала опасными как для России, так и для рабочего движения за рубежом, последствия которых стали очевидными в течение последующих двух лет. Зачем стараться завоевать лояльность какой-то партии или движения, когда большевикам гораздо легче разрушить его и создать на его руинах послушную секту, зависящую самим своим существованием от Коминтерна? Зачем обсуждать методы, честно противостоять разногласиям во мнениях, когда, имея за собой ресурсы всего государства, гораздо легче дискредитировать своих более грозных оппонентов, подкупить менее порядочных и более слабых? Я не совсем понимала все это в первые месяцы работы секретарем Коминтерна. Самые худшие из его злоупотреблений развивались постепенно в последующем году.