Анжелика Балабанова - Моя жизнь – борьба. Мемуары русской социалистки. 1897–1938

Президиум, в центре которого сидел Ленин, а по обе стороны от него – Эберляйн и Платтен, располагался на возвышении в конце комнаты. На стене позади них висело огромное красное знамя, на котором был написан лозунг: «Да здравствует Третий интернационал!» Это собрание было созвано, видимо, как предварительная конференция, и на первый день, когда стало очевидно, что она представляет собой собрание чуть ли не одних славянских партий, возникла оппозиция немедленному образованию нового интернационала. Именно Эберляйн, делегат из Германии, выразил самый решительный протест, когда русские предложили, чтобы это собрание стало первым съездом Третьего интернационала. Он заявил, что он не станет связывать себя какой-либо доктриной, которая еще не получила одобрения членов его организации. Ввиду этой оппозиции со стороны немецкого представителя «Спартака», представлявшего в то время единственную настоящую коммунистическую партию в Западной Европе, предложение было решительно отклонено.

Я знала, что большевики очень хотят установить преемственность нового интернационала с Циммервальдским движением военного времени, а затем уничтожить то, что осталось от последнего. Когда встал этот вопрос после многословных отчетов различных делегатов об условиях в своих странах, – условиях, при которых большинство из них не обладали информацией из первых рук, – было высказано предложение, чтобы я, как секретарь Циммервальдского движения, официально передала функции и документы движения новому интернационалу. Это предложение содержалось в декларации, подписанной Лениным, Троцким, Раковским, Зиновьевым и Платтеном как представителями левого крыла Циммервальдского движения. После осуждения центристских элементов в Циммервальдском движении как «пацифистов и колеблющихся элементов» в ней говорилось:

«Циммервальдский союз пережил свое назначение. Все, что в нем было по-настоящему революционного, переходит к Коммунистическому интернационалу.

Присоединившиеся и подписавшиеся под этим стороны заявляют, что они считают Циммервальдскую организацию ликвидированной и просят Бюро Циммервальдской конференции передать все свои документы Исполнительному комитету Третьего интернационала».

Отказываясь выполнить эту просьбу, я объяснила делегатам, что у меня нет полномочий передавать документы Циммервальдского движения, не проконсультировавшись с его филиалами. Я полностью осознавала, что Циммервальдское движение было действительно ликвидировано. Оно создавалось в условиях мировой войны ради особой цели, и теперь, когда война закончилась, эта цель уже не существовала. Возникли новые условия, которые требовали нового инструмента борьбы. Я полагала, что большая часть групп и отдельных лиц, связанных с Циммервальдским движением, полностью сочувствуют Советской России, но условия, при которых эта предварительная конференция была созвана – транспортные трудности, невозможность получить паспорта, – помешали им быть представленными на ней. Пока у них не появилась возможность обдумать и действовать согласно ее программе, у меня, как секретаря Циммервальдского движения, не было права действовать от их имени.

И хотя некоторые большевики были раздражены этим проявлением правовой щепетильности с моей стороны, они просто приняли резолюцию о том, что «Первый съезд Коммунистического интернационала принимает решение о том, что Циммервальдский договор аннулирован».

И хотя предложение о том, чтобы считать это собрание символом нового интернационала, провалилось накануне, случайное обстоятельство между тем изменило весь его тон и характер. В самый разгар одного из заседаний на сцене появился один бывший австрийский военнопленный, который перед возвращением на родину провел несколько месяцев в России. Запыхавшийся, возбужденный, демонстрируя все приметы проделанного опасного путешествия, он попросил дать ему слово и получил его. Он сообщил, что только что возвратился из Западной Европы, и во всех странах, в которых он побывал с тех пор, как покинул Россию, капитализм рушится, массы на грани восстания. В Австрии и Германии революция особенно близка. Везде народные массы восхищает и вдохновляет русская революция, и в приближающемся социальном перевороте они рассчитывают на то, что Москва укажет им путь.

Этот чрезмерно оптимистический – хотя, возможно, и искренний – доклад сразу же наэлектризовал всех собравшихся. Четыре делегата взяли слово и предложили резолюцию о немедленном образовании Третьего интернационала и составлении проекта ее программы. Эберляйн продолжал протестовать от имени своей партии, но его протест был отклонен. Резолюцию приняли. Третий интернационал родился! Сразу же после этого Ленина, Троцкого, Зиновьева, Раковского и Платтена избрали членами его первого бюро. Я отказалась голосовать на том основании, что у меня на это не было полномочий от Циммервальдского движения.

Последующие заседания были отмечены гораздо более оптимистичным и боевым духом. Теперь, когда сбылась их так долго лелеемая мечта, большевики ликовали. Новый Коммунистический манифест, разработанный и представленный членами нового бюро, осуждал и правое крыло, и центристов всемирного социалистического движения, объявлял, что империалистическая война переходит в гражданскую войну, и призывал рабочих всего мира «сплотиться под знаменем рабочих Советов и вести революционную борьбу за власть и диктатуру пролетариата».

И хотя я отнеслась с недоверием к большей части доклада австрийского гостя, меня также захватило всеобщее воодушевление, в обстановке которого был, наконец, создан новый интернационал. В разгар речей и поздравлений Ленин передал мне записку, в которой говорилось: «Пожалуйста, возьмите слово и объявите о присоединении Итальянской социалистической партии к Третьему интернационалу».

На том же клочке бумаги я нацарапала ответ: «Я не могу этого сделать. У меня нет с ними связи. Вопрос об их лояльности не стоит, но они должны говорить сами за себя».

Немедленно пришла другая записка: «Вы должны. Вы их официальный представитель в Циммервальдском движении. Вы читаете «Аванти» и знаете, что происходит в Италии».

На этот раз я просто посмотрела на него и отрицательно покачала головой.

У меня были полномочия – хотя и не делегата этого съезда – от итальянской партии. Я знала настроение большинства ее членов, и, возможно, ее руководство захотело бы, чтобы я выступила от его имени. Но это было техническое, политическое право – не моральное. Что я знала о насущных проблемах, стоящих перед членами партии в Италии, или какое влияние окажет такое мое заявление в Москве на положение партии в Риме и Милане, где своего пика достигла послевоенная реакция, последовавшая за преследованиями партии в военное время? Нет, они имели право принять свое собственное решение и опубликовать его тогда, когда они сочтут правильным. Здесь, в России, где победила революция, где мы были под защитой Красной армии, какое мы имели право связывать наших товарищей в капиталистических странах резолюциями, которые мы принимаем, или требованием выполнять их, не дав им даже возможности увидеть или обсудить их?