Анжелика Балабанова - Моя жизнь – борьба. Мемуары русской социалистки. 1897–1938

– Товарищи, я чувствую себя слишком счастливой, слишком взволнованной этим собранием, чтобы есть сейчас, – сказала я.

Когда мы ехали назад в гостиницу, молодой офицер, сопровождавший меня, неожиданно повернулся ко мне и сказал:

– Вы так убедительно говорили о грядущей мировой революции. Мы верим, что она придет. Но будут ли наши руководители с нами, чтобы приветствовать ее, когда она свершится? Некоторые из них уже старые. Другие изнурены работой и голодом.

Я знала, что эта последняя фраза подразумевала меня.

– Почему вы такой пессимист? – спросила я его. – Революция не заставит себя долго ждать, и появятся новые вожди.

После моего изгнания из Швейцарии и союзнической пропаганды, сопровождавшей его, я поняла, что в Западной Европе будет невозможно вести даже послевоенную работу Циммервальдской группе, которая в это время была представлена практически лишь в моем лице. Эта работа в значительной степени состояла в том, чтобы удерживать вместе и поддерживать связь с теми левыми антивоенными силами, которые порвали с господствующей стратегией социал-демократов или выступали против нее. Циммервальдское движение к концу войны стремилось объединить все эти силы в один международный альянс, в котором не главенствовала бы ни одна партия – подобно тому как главенствовали большевики, когда организовали Третий интернационал.

В Москве эта деятельность серьезно осложнялась блокадой, организованной странами-союзницами. Из Западной Европы не приходила почта, газеты, книги, а во всем, что касалось новостей о происходящих в остальном мире событиях, мы должны были почти полностью полагаться на редких курьеров и нелегалов. Ввиду таких ограничений я горела тем большим желанием посвятить себя какой-нибудь полезной работе – помимо выступлений на собраниях – в одном из советских министерств, и я попросила комиссара юстиции разрешить мне некоторое время поработать инкогнито на какой-нибудь невысокой должности в Комиссариате религии. К сожалению, мое инкогнито продержалось всего лишь несколько недель, и когда мои коллеги узнали, кто я, то это возбудило столько любопытства и разговоров, что я была вынуждена уйти. Однако в течение этого времени я многое узнала о смекалке, глубоком здравом смысле и чувстве юмора у российских крестьян.

Во время войны в тех провинциях, которым угрожали немцы, многочисленные церковные колокола из городков и деревень были перевезены в столицу, чтобы они не попали в руки врага. Немцы, которые так остро нуждались в металлах, отправили бы их в переплавку, и из них изготовили бы оружие и боеприпасы. Теперь, когда война закончилась, в Москву приезжали делегации крестьян из далеких деревень, чтобы получить назад колокола своих церквей. Из-за нехватки топлива и повсеместной дезорганизации транспорта эти поездки иногда длились не одну неделю. Крестьяне ехали в нетопленых товарных вагонах, иногда даже на крыше поезда. Когда они добирались до Москвы, их могли ожидать только нескончаемый холод и голод, и перед ними вставала необходимость такой же мучительной поездки назад, домой.

Общаясь с этими делегатами, я обнаружила, что ни один человек не признавался, что он сам имеет какое-либо отношение к церкви или религии. Когда я спрашивала, почему они не подождали, чтобы правительство вернуло им колокола, они обычно отвечали в том смысле, что «у нас в деревне так много отсталых старух, которые все еще беспокоятся о таких вещах». Некоторые из них предугадывали мои вопросы и торопливо уверяли меня: «Если бы все были такими, как я и моя семья, колокола могли бы оставаться там, где они сейчас» или «Мы, конечно, могли бы подождать, но как быть в случае пожара или какой другой нужды? Как поднять тревогу?»

С такой своей рассудительностью и смирением они приспосабливались к новой власти. Теперь они говорили так, как будто они всегда были большевиками и чувствовали себя свободно при новой власти; они уже понимали новые законы и находили, как их обойти.

Во время этого периода работы в комиссариате мое внимание привлекли жалобы двух таких ходоков, которые три недели провели в пути, замерзая и голодая, чтобы добраться до Москвы. У них ушло три дня на то, чтобы выяснить, куда им обратиться.

– Разве так нас должны принимать в нашей республике? – ворчали они. – Нам приходится спать на улице, потому что Дом крестьянина, о котором мы так много слышали, переполнен. А теперь мы только и слышим: «Приходите завтра». Наша деревня была верна советскому правительству, и мы приехали сюда не только из-за церковных колоколов. Мы также хотим встретиться с Лениным или Калининым, чтобы мы могли описать им условия жизни в нашей губернии.

Один из них сказал, вздыхая:

– Но все по-старому. Ленина и Калинина увидеть так же трудно, как и Николая П.

– Но разве вы не можете представить себе, насколько заняты здесь наши товарищи? – спросила я их. – Но если вы зайдете послезавтра в Дом Советов в комнату 103, я постараюсь организовать вам встречу с Калининым. Ленина сейчас здесь нет.

– А вы не товарищ Балабанова? – спросил меня крестьянин помоложе. – Я был в плену в Германии и слышал там о вашей работе в Циммервальдском движении.

Я предложила им чаю и извинилась за отсутствие хлеба, так как в Москве в то время не было ни хлеба, ни сахара. Молодой крестьянин сказал:

– Как жаль, что мы не знали, что у вас нет хлеба! Мы могли бы привезти вам немного сухарей из деревни.

Через два дня я отвела их в Кремль и была поражена тем, какой интерес они проявили к сокровищам искусства. Не было и тени робости, когда они приближались к этим произведениям искусства, которые теперь стали частью и их собственного наследия. После короткой встречи с Калининым они пришли поблагодарить меня.

– Наша поездка была не напрасной, – уверяли они меня. – Если бы только со всеми приезжими обращались так же, как с нами!

В тот год мы получили сообщение из Москвы о том, что английская Лейбористская партия выступила с инициативой созвать международный съезд социалистических и рабочих партий в Париже или Берне. Для Ленина и других большевиков этот призыв был сигналом к послевоенному возрождению ненавистного Второго интернационала. Это был также сигнал к немедленному запуску того нового Третьего интернационала, за который Ленин боролся в Циммервальде и Кинтале и который теперь, в момент триумфа и всемирного признания, он мог протолкнуть. Возрождение Второго интернационала или, по крайней мере, присоединение к нему вновь левых элементов должно было быть предотвращено, а руководящая роль российского большевистского движения над этими элементами должна была быть утверждена любой ценой. Даже если по-настоящему представительный съезд интернационала и невозможно было провести в России в это время, необходимо, чтобы было объявлено о каком-нибудь предварительном форуме, чтобы компенсировать воздействие от призыва социал-демократов.