Анжелика Балабанова - Моя жизнь – борьба. Мемуары русской социалистки. 1897–1938

Однажды утром, когда я вошла в аудиторию, я заметила необычное возбуждение среди студентов. Когда появился профессор Вагнер, чтобы начать лекцию, он был встречен неистовым топотом ног, которым немецкие студенты выражали не какой-либо протест, а свое патриотическое возбуждение. И только после того, как Вагнер сел, произнеся последние фразы лекции, я поняла, что означала эта демонстрация и необычно шовинистической тон профессора, обращенный к слушателям. Рядом с Вагнером на возвышении сидел в кресле, покрытом гобеленом с золотой отделкой, пожилой господин в военной форме со множеством орденов. Этот посетитель был членом семьи Гогенцоллерн.

Задолго до конца года я решила, что университетской жизни в Германии с меня хватит.

С самых моих первых шагов по изучению марксизма одно имя становилось мне все больше и больше знакомым. Это было имя Антонио Лабриолы, которого не следует путать с Артуро Лабриолой, вдохновенным вождем итальянских синдикалистов. Антонио Лабриола был преподавателем Римского университета. Всякий раз, когда какая-нибудь группа студентов-социалистов в любом из университетов, в которых я училась, собиралась, чтобы обсудить что-либо, можно было быть почти абсолютно уверенным в том, что услышишь ссылку на Лабриолу. Любой студент, серьезно воспринимавший революционное движение в те дни, отдал бы свою правую руку за возможность учиться у него. Больше всего в марксизме меня интересовал его философский подход, а у Антонио Лабриолы, как и у Плеханова, был этот подход. Я еще ни разу не была в Италии, и мысль о том, чтобы пожить там и узнать итальянцев на личном опыте, ассоциировалась с возможностью поработать под руководством человека с такой великолепной репутацией во всем мире и обладала неодолимой притягательностью. В конце семестра, после того как я упаковала свои книги и села в экспресс Берлин – Рим, мной овладело такое нетерпение, что казалось, будто поезд движется еле-еле.

У меня не было близких друзей в Риме, но я смутно помнила, что там живет беженец-социалист, с которым я познакомилась в Брюсселе в 1898 году. Я написала ему записку, и он пришел в мою гостиницу и помог мне в поисках жилья. Мы нашли подходящее в меблированных комнатах. Там также жила единственная женщина в Риме, состоявшая членом партии, Елена Пенсути. Она стала моей близкой подругой и оставалась ею до самой войны. И хотя мы жили в «современной» части города, недалеко от нас находилась одна из старейших церквей, знаменитая Санта Мария Маджоре. Несмотря на то что я сразу же начала учиться в университете и посещать публичную библиотеку, я много времени проводила в церквях и художественных галереях, восхищаясь сокровищами итальянского искусства. Из этих экскурсов в зримое прошлое я узнала гораздо больше, чем прочитала в книгах. Но в то время для меня прошлое со всеми его успехами было всего лишь прелюдией к новой ступени развития общества, которую я надеялась помочь открыть.

Атмосфера в Римском университете так же отличалась от атмосферы университетов в Германии, как и климат. Тот нелепый формализм и настоятельное требование соблюдать установленный в учебном заведении порядок отсутствовали совершенно. Когда преподаватели проходили мимо студентов, они приветствовали их и получали ответные приветствия с непринужденной учтивостью. Тех, кто занимал самое высокое положение в профессорско-преподавательском составе, можно было остановить и подробно расспросить по любому вопросу, который был интересен или непонятен для студента. Не было различия в отношении к студентам, женщины они или мужчины; для женщин не было каких-то особых требований или ограничений. Многие лекции были открыты для широкой публики, равно как и для студентов, и были бесплатными.

Многие молодые женщины, посещавшие занятия, были родом из богатых и консервативных римских семей. Они одевались с определенным изяществом и обычно ходили в сопровождении монахинь, выступавших в роли дуэний. Многие из них оставляли своих дуэний в библиотеке или еще где-нибудь и ускользали от них на какое-нибудь свидание. Они придерживались гораздо более свободных взглядов, чем те немногие женщины радикальных взглядов, которые принципиальным вопросом считали «свободу пола».

Лабриола меня не разочаровал. Обладая глубоким, острым и критическим умом, он был, без сомнения, одним из самых выдающихся наставников своего поколения. Я до сих пор считаю его одним из самых замечательных людей современности. В начале своей академической карьеры он был преподавателем философии в университете в Неаполе, где его научные исследования привели его к знакомству с трудами Маркса.

Научный метод Лабриолы был творческим. Будучи социалистом, он никогда при этом не делал попыток навязать свои социалистические убеждения своим ученикам. Он вел нас по дорогам истории и лабиринтам философии через прошлое и настоящее; он раскрывал перед нами факты и давал нам возможность самим делать выводы. Он учил нас сомневаться, чтобы мы научились исследовать и вырабатывать свой собственный критический подход к теории общества, искусству и науке. В одной из немногих книг, оставленных им последующим поколениям, он писал: «Преподавателя, использующего университет для проведения пропаганды социализма, следует поместить в сумасшедший дом». Мы были еще больше тронуты, когда в конце последней лекции в семестре он остановился на минуту, посмотрел на нас усталыми дружелюбными глазами и сказал: «В сорока лекциях, которые я прочитал вам в этом году, я показал вам, что общество делится на эксплуатируемых и эксплуататоров. Те из вас, которые предпочитают бороться вместе с первыми против последних, выполняют великодушную, благородную задачу. Я говорю вам это как ваш преподаватель философии и нравственности. Я закончил».

Я никогда не аплодировала никому так сильно, с такой благодарностью, как я аплодировала ему.

Вскоре после того, как я записалась на занятия у Лабриолы, стало очевидно, что я возбудила его любопытство. И хотя я сидела в дальнем углу класса, он часто испытующе посматривал на меня, когда анализировал некоторые вопросы, особенно связанные с Россией. Наконец он заговорил о книге, которую я перевела с русского на французский, и представил меня классу. Это было началом моей личной дружбы с ним, и с тех пор я стала частью небольшого круга студентов, которые ходили вместе с ним в кафе после его лекций. Во время этих дискуссий, которые становились чем-то вроде научной конференции, он часто обращался к современным событиям и политикам, и здесь мы познакомились не только с колоссальным размахом его интеллекта, но и его едкой иронией.