Виктор Кельнер - 1 марта 1881 года. Казнь императора Александра II

Как бы мне хотелось, чтобы хоть раз с этих бледных страниц глянул на моих читателей живой образ Николая Васильевича, дорогого, милого Николая Васильевича, такого, одним словом, каким я знал его: человека светлого ума и золотого сердца!

Печатается по: Шелгунов Н. В., Шелгунова Л. П., Михайлов М. Л. Воспоминания. Т. 1. М., 1963, с. 352–360.

Через несколько дней после 1 марта 1881 г. два студента Московского университета, Заянчковский и гр. Уваров, кажется, филологи, предложили товарищам подписку на венок Александру II и стали собирать подписи и деньги. Собрали что-то около 100 руб. Кто давал свои фамилии и деньги, а кто и отказывался. Когда случаи отказов стали преобладать, собиравшие подписи вздумали завести второй лист, куда стали заносить фамилии отказавшихся. Запахло полицейским сыском. Подписной лист попал студенту-филологу IV курса Смирнову. Последний раскрыл перед товарищами некрасивую подкладку записи и торжественно порвал оба листа. Через несколько дней в «Московских ведомостях» появилась громовая статья Каткова… «Правда ли, — писал он, — что в Московском университете нашелся свободный мыслитель, который публично порвал подписку на венок царю-мученику? Правда ли?..» и т. д. Смирнов был арестован.

Начались сходки. На сходке Заянчковский пытался убедить товарищей в необходимости посылки венка, чтобы отклонить от студенчества обвинение в солидарности с деятелями 1 марта. За эту речь и на той же сходке постановлено было привлечь его к университетскому товарищескому суду. Он был освистан и лишен права участвовать в студенческих собраниях. Явившийся на сходку проректор С. А. Муромцев (впоследствии председатель I Государственной думы), прилагавший все усилия, чтобы настоять на отправке венка, был также освистан. Сходка под председательством студента-медика V курса (кажется, П. П. Кащенко) вынесла резолюцию: «Никаких венков не посылать». Было это 10 марта 1881 г. В ту же ночь Кащенко и ряд говоривших на сходке ораторов были арестованы. Начались волнения и многолюдные сходки (12 и 31 марта) с обычными последствиями: исключениями и новыми арестами. Исключению подверглись 234 человека; 1 апреля было исключено еще 78 чел. Исключали кого на год, кого на два, кого совершенно без права обратного поступления в университет. Пошли и жандармские обыски и аресты. Волнения отразились и в других университетах.

Об этой истории Победоносцев сделал подробный доклад Александру III, причем проф. С. А. Муромцев был выставлен главным инициатором волнений, что и послужило поводом к его отставке. Сообщение Победоносцева заканчивалось словами: «Вот результаты сходок, введенных министрами Сабуровым и Д. А. Милютиным». На этом донесении Александр III собственноручно отметил на полях: «Если это действительно было так, то это непростительное безобразие и оставить это дело так невозможно».

Депутация, все же отправленная в Петербург попечителем учебного округа с венком, якобы от имени университета, не была допущена в собор Петропавловской крепости и вернулась обратно. В то время Александру приписывали слова, что он никогда не простит Московскому университету такого оскорбления памяти отца.

Победоносцев в сущности был прав: общественное мнение интеллигенции (в университете тогда было до 3 тысяч студентов), как только явилась возможность высказаться, высказалось против самодержавия и подчеркнуло свою солидарность с деятельностью партии «Народная воля». Мартовская история была политической демонстрацией, а не обычными академическими волнениями.

Печатается по: Народовольцы после 1 марта 1881 г. М., 1928, с. 26–27.

Первое марта 1881 года меня захватило в Сургуте.

Как ни глух был Сургут того времени, но тем не менее вести о начавшейся смертельной схватке между «Народной волей» и царским правительством проникали и сюда, в глухие остяцкие урманы, хотя и в весьма своеобразной форме.

Моя квартирная хозяйка как-то в беседе со мною рассказала мне о событии 5 февраля 1880 г. в Зимнем дворце, в котором в этот день произошел известный взрыв, произведенный Степаном Халтуриным.

— К царице, — рассказывала она, — сродственники приехали из немецкой земли. Ну обнаковенно, угощать нужно дорогих гостей. Сварили обед, какой требовалось. Пришли гости, сели за стол. Всё честь честью, как нужно. Всё так хорошо было, по-настоящему: царь-то с царицей очень рады были дорогим гостям! Ну ладно. Только зачали пировать, матушка-царица взялась уже за лопату да в печку — пирог достать, а в эту самую минуту ка-ак в-д-руг что-то в-да-рит! — это, значит, взрыв-то царского дворца, — пол-от, где за столом сидели, так коробом и подняло… Царица-матушка как была нагнувшись с лопатой к печке, так вся и замлела: ни рукой, ни ногой шевельнуть не может!.. Очень уж испужалась.

Рассказывалось это спокойно, эпическим тоном, за которым трудно было уловить отношение к передаваемому эпизоду самой рассказчицы. Для нее все это случилось где-то там, за гранью известного ей мира, в какой-то скорее сказочной, чем реальной стране, из которой время от времени доносятся какие-то странные, не всегда понятные, слухи. Волноваться не из-за чего было, и можно было оставаться эпически спокойной.

Представления о царе были очень неясны. Все знали, что где-то там, далеко-далеко, есть большой город Москва, а за Москвой, еще дальше, — другой город — Питер, в котором живет «белый царь» Лександра, который властен в животе и смерти каждого. Это знали очень твердо. Дальнейшие представления о царе у большинства сургутян моего времени, думаю, связывались с представлениями, порождавшимися обрывками русских сказок, что сохранились еще в их памяти, да любимым сургутским развлечением: зимою, не то в рождественские вечера, не то на масленой неделе, не помню точно, молодые ребята ходили по домам и разыгрывали сцены, кем-то занесенные в Сургут, «Царя Максимилиана и его непокорного сына Адольфа». Дальше этого образца, по-моему, представления о царе, как о чем-то реально существующем, не шли.

Может быть, еще более смутно представляли себе сургутяне того времени правительство в его высших органах. Где-то поблизости «белого царя» есть Сенат, в котором заседают «господа сенаторы», и есть министры, подчиненные Сенату, являющемуся как бы посредствующим органом между царем и его министрами. Министры «всем правят» и «держат ответ» перед царем и «господами сенаторами», которые, как и царь, в случае надобности могут, по своему усмотрению, их казнить. По части «вышнего правительства» это, пожалуй, и все. Я по крайней мере ничего другого от сургутян в этом направлении не слыхал, и мне именно так рисуются их представления о «царском правительстве».