Виктор Кельнер - 1 марта 1881 года. Казнь императора Александра II

Отчетливее у них были представления о местной, сибирской власти предержащей, от западносибирского генерал-губернатора в Омске до полицейского служителя в самом Сургуте, и чем эта власть была ближе территориально, тем и представление о ней было отчетливей, конкретней. Неудивительно: исправник всегда на глазах торчал.

Что где-то там не все благополучно с царем, сургутяне могли судить не только по тому, что до них доходили слухи, как царица угощала пирогом своих немецких «сродственников», но и по тому, что за последнее время в Сургут начали присылать каких-то невиданных ранее людей, прозывавшихся «политическими» и «государственными». Сургутяне помнили ссыльных поляков, появление которых в нем казалось для его обитателей понятным — их ссылали за «мятеж»; о бывших когда-то в нем декабристах — Шахиреве и Тизенгаузене — сургутяне так плотно забыли, что не имели о них ни малейшего понятия. «Политические», не стесняясь, высказывали свои мнения о царе и правительстве, свидетельствовавшие, что тут не совсем что-то ладно. Но разбираться «что к чему» в этих делах, по-видимому, у сургутских обывателей живого желания не было, — «нам это ни к чему». И отношения сургутян к нам, «государственным», устанавливалось по личным впечатлениям от каждого, в общем же, они были далеко не дурные.

Но скоро блаженное неведение сургутян было неожиданно подвергнуто некоторому испытанию.

Как-то я возвращался от товарищей к себе домой. По-сургутски, была глухая ночь, в действительности же — около десяти часов вечера. В эту пору обычно Сургут спал поголовно и видел, вероятно, уже не первый сон. Встретить в такой час кого-либо на улице было делом довольно мудреным, точно так же как и заметить где-нибудь в окне огонек, если это не был домик, где проживал политический ссыльный. В этот поздний час в приполярном поселке, безнадежно затерявшемся в беспредельных снежных пространствах, стояла всюду «тишина немая в улицах пустых» и не было «слышно лая псов сторожевых»: мороз сковывал, казалось, и собачьи глотки. Но на этот раз, чувствовалось, сон почему-то еще не успел овладеть всем городом безраздельно. Пока я шел, две-три тени промелькнули мимо меня; в доме мещанского общества, мимо которого приходилось проходить, во всех окнах был свет, а через замерзшие стекла можно было видеть, что в комнатах много народа; у моих хозяев тоже светился огонь. Странно. Но я как-то слабо реагировал на все эти необычайности; мысль моя, очевидно, была занята чем-то другим, и, когда мне отворила наружную дверь хозяйская дочь, я не поинтересовался спросить ее, почему у них не спят, и прошел к себе в комнату, разделся и тотчас же лег в постель, с книгою в руках.

За дверью в соседнюю комнату, занимаемую хозяевами, слышались сдержанные, полушепотом, голоса. Обычно, когда я возвращался домой, из-за хозяйской двери слышался только богатырский храп нескольких человек, с присвистом и какими-то хитрыми переливами. Прошло полчаса, когда я услышал обращенный ко мне голос хозяйки:

— С. П., шел мимо общества, там еще есть свет?

— Как же, во всех окнах свет виден.

— Ну, значит, — заметила хозяйка, — еще не кончилось, потому и хозяина все еще нет дома…

На вопрос, что ее муж делает ночью в мещанском обществе, она мне ответила вопросом же:

— А разве ничего не слыхал?

— Нет, не слыхал, а что?

— Может ли быть?

Я ее заверил, что решительно ничего не слыхал. Она довольно долго молчала, так что мне пришлось повторить свой вопрос.

— Да не знаю, как уж и сказать… Из Тобольска вечером нарочный приехал. Без остановки ехал день и ночь… Бумагу привез: завтра всех погонят к присяге в церкву…

— К какой присяге? По какому случаю? — воскликнул я, вскочив с постели.

— Сказывают, в прошшонное воскресенье в Петербурге царя убили, ноги, говорят, напрочь оторвали…

— Кто же убил? — крикнул я ей вне себя, спешно натягивая сапоги.

— А уж этого я не знаю, кто убил. Сказывали даве только, что убил из бонбы какой-то и ноги оторвали… А кто убил, о том разговору не было. Да ты куда, парень? — услыхав, что я отворяю дверь в сенки, воскликнула она.

Но я ее не слушал и уже несся по улице что было сил, по пути доканчивая свой туалет, к своим.

«Царь убит!»

В этих двух словах, казалось бы таких простых и ясных, для меня вдруг сконцентрировался весь мир и я сам со всей своей личностью, со всем прошлым и будущим.

«Царь убит!»

Я точно споткнулся о какой-то порог и стремительно куда-то летел вниз головой, не отдавая себе отчета, куда лечу и зачем лечу.

«Царь убит!»

Впереди вспыхнуло что-то ослепительно яркое и разлилось нестерпимым светом; горячая волна прилила к сердцу, дух захватывало от нахлынувшего восторга.

«Наконец-то, свершилось. Победа! Революция!»

Мне казалось, что я теряю рассудок от переполнявшего меня жгучего ощущения чего-то сверхсильного, случилось что-то неповторяемое и непередаваемое. Не чувство счастья испытывал я в эти минуты — далеко нет, счастье непременно требует личного элемента, здесь же его не было, — но чего-то близкого к нему, глубокого и вместе бурного, подымающего куда-то ввысь, вливающего в грудь новые, казалось безграничные, силы.

На другой день мне пришлось слышать от сургутян, что меня видел бегущим какой-то казачишка, которого мой вид «оскорбил в лучших его чувствах», и он говорил по этому поводу:

— Хотел я ему ноги поленом перешибить, да побоялся: больно здоров, дьявол!

Я не помню, как я влетел к своим в комнату, где Дм. Дм. Лейвин и Лев Андр. Иванов уже лежали в постелях, как я сообщил им великую новость, так глубоко потрясшую меня, как они восприняли ее, — ничего не сохранила моя память, и понятно: тогда я был как в бреду. Я не знаю даже, ушел ли я потом от них к себе домой или так и остался там до утра. В моей памяти сохранилось отчетливо лишь одно: после долгих шумных разговоров, восклицаний, отдельных фраз, звеневших в воздухе, вдруг наступило общее долгое молчание, не нарушаемое ни звуком. Все мы трое точно застыли на какой-то охватившей нас всех мысли, и каждый из нас остался неподвижен, глубоко ушел в себя и задумался.

О чем мы думали? Вероятно, даже тогда я затруднился бы ответить и о самом себе, не говоря уже о товарищах. Каждый по-своему, в самом себе перерабатывал свершившийся факт, о котором до нас только что успели достигнуть первые краткие известия. И еще думаю, что каждый из нас, когда стряхнул с себя охватившее его раздумье, почувствовал себя другим человеком, чем он был за несколько минут перед тем… В таких случаях часто человек в несколько минут, а то и секунд, переживает столько и так, как, может быть, в другое время он не пережил бы и в десяток лет, а то и во всю жизнь. Такие минуты разом старят человека.