Павел Лукницкий - Сквозь всю блокаду

И смех тех четырех девушек — не легкомыслие и не бравирование. Он столь же естествен, сколь и прыжок матроса, с берега на корабль, от которого уже убран трап, — дело привычки!

26 августа

В Ленинграде последние дни тихо. С того дня, когда я сделал в дневнике последнюю запись об обстрелах, их почти не было. Даже удивительной кажется такая тишина, к ней трудно привыкнуть. Не веришь ей, слишком уж она представляется ненадежной, обманчивой. Но пока она есть. Видимо, наши самолеты — торпедоносцы, бомбардировщики, штурмовики, — наша дальнобойная, выведенная на передний край артиллерия разворотили вражеские батареи весьма основательно, и гитлеровцы теперь боятся, получив хороший урок. Возможно, часть своей дальнобойной артиллерии они вынуждены из-за общей обстановки войны утянуть на юг, на другие участки фронта, ибо сила нашего наступления на юге такова, что немцы продолжают отступать день за днем, теряя несметное количество солдат и оружия. Взят нами Харьков, — 23 августа взят штурмом, и сообщение радио об этом прозвучало даже неожиданно, вызвав подлинное ликование всех, кого я видел за эти три дня.

Взятие Харькова — столь очевидное свидетельство близости военного краха Германии и силищи нашей армии, что каждый почувствовал: конец войны близится с каждым днем и мы начинаем одолевать Германию даже без второго фронта.

Из многих подобных, имеющихся в моем дневнике, я решаюсь привести здесь только эту одну маленькую «цифровую иллюстрацию» нашего быта. Содержание этой череды цифр для Ленинграда лета 1943 года весьма характерно!

3 сентября. 10 часов 30 минут утра

Сижу за столом в своей квартире. Начался очередной обстрел. «Для разнообразия» решил последить за ним по секундомеру. Записываю в минутах и секундах промежутки между разрывами. Близкие разрывы записываю без скобок, дальние — в скобках:

…5.00 — 6.30 — 6.45 — 2.30 — 0.40 — (0.40) — 0.10 — (1.20) — 0.15 — (1.45) — 0.15 — (4.30) — 1.00 — 3.55 — 3.10 — (2.35) — 0.50 — (3.30) — (0.50)…

Одновременно читаю корректуру.

…2.50 — (1.10) — (5.30) — (4.30) — 4.15 — (4.00) — (2.15) — (25.00) — 2.30.

Прочитал корректуру двух больших рассказов.

Дальние разрывы перестал считать. Записываю только близкие.

9.00 (свист, и очень близко) — 5.00 — 3.00–12.30 — 0.02 (вижу в окно: пошли наши самолеты) — 30.00 — 2.30 — 1.30 (оглушительно и раскатисто) — 3.15…

Написал на машинке страницу очерка. Девушка-письмоносец принесла газету и письма. Прочитал их, опять правлю корректуру. Уже 1 час 40 минут дня…

…4.30 — 5.25 — 0.05 — 1.00 — 4.45 (против окна дым разрыва). Пошли частые разрывы. Гул самолетов в небе, пулеметная стрельба, и, в общем, мне записывать надоело, — читаю корректуру. 2 часа 15 минут дня…

3 часа 10 минут дня

Прочитал корректуру еще одного рассказа. Обстрел все идет — частый, близкий. Я ходил обедать в столовую штаба. По улицам лежат осколки снарядов. Сейчас четыре бомбардировщика и два истребителя прошли перед моим окном на юг в солнечном небе. А с запада, навстречу им, прошли два наших возвращающихся разведчика. Обстрел продолжается…

10 часов 30 минут вечера

Обстрел прекратился в пять часов дня. Слушаю сводку.

В Донбассе мы взяли Пролетарок, Первомайск, Ирмино — всего сто пятьдесят населенных пунктов. На смоленском направлении, на конотопском, южнее Брянска — еще двести пятьдесят. Всего за день занято четыреста населенных пунктов. Так наступаем мы каждый день!

(42-я армия. Ноябрь 1943 г.)

4 ноября. Ленинград

Леня Уваров, с которым за всё время войны я встретился первый раз, и то на трамвайной остановке, торопливо ткнул пальцем в карту:

— Вот в этом квадрате. А там спросишь Счастливую улицу, дом номер девять… Приедешь?

— Приеду! — сказал я уже вскочившему на подножку трамвая приятелю, в прошлом инженеру, а ныне капитану, командиру саперной части.

Леня Уваров знал мое пристрастие: везде искать интересных людей. Но что может делать управдом на фронте? Да и чем особенным управдом может быть интересен? Леня сказал мне:

— Безногий, живет в своем доме, как жил и всегда, не командир, не боец — просто управдом. Но приезжай, познакомлю, будешь доволен!

На днях я поехал в тот, указанный мне на карте, пригород Ленинграда. Обозначу его, как принято теперь, «населенный пункт H.». Трамвай, петля, контрольно-пропускной пункт, километра полтора пешком, а потом попутный грузовик по так называемому «способу голосования»: моя поднятая рука и любезность шофера, сочувствующего шагающему по грязи офицеру.

— Теперь мне налево! — сказал минут через пятнадцать шофер. — А вам, товарищ командир, направо по этой улице!

Я сошел. Но где же тут улицы? Серое, кое-где присыпанное красным кирпичем, да ржавым железом вязкое поле. Две-три печные трубы. Рытвины, ямы, покинутые траншеи, рвы… Даже в середине дня было сумеречно… Начал накрапывать холодный дождь. Я вынул карту: сомнения нет — этот значительный населенный пункт должен быть именно здесь. Я вновь оглядел окрестности: пусто, обычные признаки переднего края.

«Где ж тут искать Счастливую улицу, номер девять? — с горечью усмехнулся я. — Да еще название какое: Счастливая!»

Однако первый же красноармеец вежливо указал мне рукой:

— Дом девять? Захарыча?.. Это туда!

Я брел все дальше. Кругом уже рвались снаряды и мины. Все виды укреплений переднего края потянулись мимо меня. Но каждый мною спрошенный красноармеец направлял меня всё в ту же сторону:

— Дом девять? Это, товарищ капитан, туда!

Разветвлялись ходы сообщения. Рев минометов усилился.

Слышался треск пулеметных очередей. Надо было остерегаться пуль. «Куда же еще? — подумал я. — К гитлеровцам, что ли? Вон рогатки колючей проволоки!»

— Товарищ командир! Вы что в открытую ходите? Давайте сюда! — словно подтверждая мои сомнения, крикнул мне из хода сообщения какой-то сержант с автоматом и в каске.

— Да где тут Счастливая улица, дом номер девять? — раздраженно спросил я его, спрыгнув в окоп как раз вовремя, чтоб уберечься от внезапного шквала мин.

— А! Вы к Захарычу? А разрешите у вас документы!.. — откозырнул мне сержант и, проверив их, сказал: — Это туда, дальше.

Через двадцать минут я был в массивном блиндаже на том, клином выдающемся вперед участке переднего края, где располагалась саперная рота Уварова. Он встретил меня задорным смехом, а я чертыхался. Наконец, накормив меня обедом и дав к обеду сто граммов, всё время пошучивающий, он принял серьезный тон:

— Так вот… Место, где мы находимся, и есть дом номер девять — когда-то большой, трехэтажный дом на тенистой, обсаженной могучими березами, оживленной улице. И единственное, что от всего означенного осталось, — слышишь трескотню? — здесь в самом деле весьма оживленно. Да вот, погляди, стены блинджика моего — кирпичные, этот сводчатый потолок двухсотдесятимиллиметровым не прошибешь. Подвальный этаж тут был, и живет здесь ровно двадцать три года управдом мой, Иван Захарыч Анисимов. Только в неудачный момент ты пришел — он от правился в город за красной материей. Нам надо писать лозунги к празднику, а материи нет. Но у него в городе знакомства — достанет! Захарыч наш чего хочешь достанет, таких управдомов и на Невском проспекте нет. Оглядись хорошенечко — на его мебели мы и живем. Диван этот, комод, стол, в который ты локти уставил, — всё это, брат, его собственное, нажитое трудом. В этой — я обитаю, а его комнату посмотреть хочешь?.. Да-да… У него своя отдельная комната! Здесь же квартира была, это мы недавно сверху землю насыпали, а когда я здесь поселился, так над нами еще этажа полтора торчало — вот был ориентир!.. Теперь сверху, сам видел, гладко. Только то, что под землей, и осталось!.. А всё-таки Захарыч мой как был управдомом, так и поныне в той же должности. Жалко, ты не застал его, один вид чего стоит — длинный, худой, жилистый, лицо, знаешь, серьезное, сосредоточенное, как у заядлого рыболова. Впрочем, рыбу тут негде ловить. Пруд, правда, был, караси плавали, а только в сорок втором пришлось засыпать нам этот пруд, уж очень припахивало — гитлеровцев там, наверно, сотни четыре лежит. Нынче вместо пруда — земля бугром да воронки… И за этих гитлеровцев тоже надо спасибо сказать Захарычу, это он так по-хозяйски с ними распорядился. Кабы не он… Ну да потом расскажу, ногу тогда и оторвало ему. Теперь трудно старику ходить здесь, ведь под пулями, а на деревяшке-то как пригибаться? В тыл мы пытались его отправить, да он ни в какую. «Не уйду, — говорит, — из своего дома, хоть вы тут расстреляйте меня!» Мол, враг его из дому не мог выжить, а мы посягаем… Что ж, возразить нам нечего, так и остался он. Хочешь взглянуть на его бытье?