Александр Архангельский - Александр I

…Здесь есть слух и есть люди, кои ему верют и повторяют, что я запретил выезд из города… А я рад, что барыни и купеческие жены едут из Москвы для своего спокойствия. Меньше страха, меньше новостей; но нельзя похвалить и мужей, и братьев, и родню, которые при женщинах в будущее отправились без возврату… Я жизнию отвечаю, что злодей в Москве не будет, и вот почему: в армиях 130 000 войска славного, 1800 пушек и светлейший князь Кутузов, истинно Государев избранный воевода русских сил и надо всеми начальник… Прочитайте! Понять можно все, а толковать нечего.

Братцы! Сила наша многочисленна и готова положить живот, защищая Отечество, не пустить злодея в Москву. Но должно пособить, и нам свое дело сделать… Москва наша мать. Она вас поила, кормила и богатила. Я вас призываю именем Божией Матери на защиту храмов Господних, Москвы, земли Русской. Вооружитесь, кто чем может, и конные, и пешие; возьмите только на три дня хлеба; идите со крестом; возьмите хоругви из церквей и с сим знамением собирайтесь тотчас на Трех Горах; я буду с вами, и вместе истребим злодея. Слава в вышних, кто не отстанет! Вечная память, кто мертвый ляжет! Горе на Страшном суде, кто отговариваться станет!

Я завтра рано еду к светлейшему князю, чтобы с ним переговорить, действовать и помогать войскам истреблять злодеев. Станем и мы из них дух искоренять и этих гостей к черту отправлять. Я приеду назад к обеду, и примемся за дело: отделаем, доделаем и злодеев отделаем.

Крестьяне, жители Московской губернии! Враг рода человеческого, наказание Божие за грехи наши, дьявольское наваждение, злой француз вошел в Москву: предал ее мечу, пламени… Ужли вы, православные, верные слуги царя нашего, кормилицы матушки каменной Москвы, на его слова положитесь и дадитесь в обман врагу лютому, злодею кровожадному?… Истребим гадину заморскую и предадим тела их волкам, вороньям; а Москва опять украсится; покажутся золотые верхи, домы каменны; навалит народ со всех сторон… не робейте, братцы удалые, дружина московская, и где удастся поблизости, истребляйте сволочь мерзкую, нечистую гадину, и тогда к царю в Москву явитеся и делами похвалитеся. Он вас опять восстановит по-прежнему, и вы будете припеваючи жить по-старому…

Только что мы были свидетелями религиозного порыва смолян, по древнему обычаю вынесших чудотворную икону из храма — и под ее мистическим покровом идущих на смерть за Отечество свое, за други своя. И вот — происходит мгновенное опошление сакрального образа: подымайтесь, православные, берите на три дня хлеба, со крестом, хоругвями и графом Ростопчиным одолеете неприятеля. Только что мы размышляли о трагедии выбора между Барклаем и Кутузовым; разбирали «эпический» образ народного полководца. И вот перед нами поясной портрет одноглазого жирного воеводы «и надо всеми начальника» в окружении 1800 пушек. Только что мы вслушивались в торжественные обертоны патриотических манифестов, составленных адмиралом Шишковым. И вот — их низкие тона срываются на фальцет пьяной чихиринской песни: «Во поле береза стояла…»

Афишки были изнанкой патриотической политики 1812 года, ее опасным продолжением; их стилизованная русскость, их феерическая энергия, сыплющаяся, как искры из глаз, готовы были в любую секунду прорвать типографическую бумагу, вторгнуться в живую жизнь, подпалить ее.

Наполеон выходит на Смоленскую дорогу. Внезапное раннее похолодание. Русская зима. (Russkaja zima.)

Ростопчин вошел в русскую историю в ореоле легенды о сожжении Москвы; не забыт и купеческий сын Верещагин, пойманный на переводе и распространении наполеоновских листовок, — его московский генерал-губернатор отдал на растерзание толпе. Но между поджогом, бессудной казнью и афишками есть очень жесткая при всей своей внешней неуловимости связь.

Связь — мифологическая.

Конечно, нельзя забывать, что Ростопчин был поставлен Кутузовым в невыносимое положение (фельдмаршал не счел нужным посвятить болтливого губернатора в свои планы относительно древней столицы, а 1 сентября на Поклонной горе, уже после совета в Филях и решения уйти без боя, заверил его, что сражение непременно состоится, и не раньше, чем на третий день). Естественно, «верный слуга царский» преследовал и чисто практические, военно-стратегические цели, предавая город огню и пеплу, — скорее, впрочем, прикрывая отход ополчения и беженцев, осложняя жизнь врагу, чем реально рассчитывая заставить Наполеона покинуть Москву перед самым наступлением холодов. Но то, как долго и самозабвенно готовился он к осуществлению замысла [201] См. блистательную работу: Тартаковский А. Г. Обманутый Герострат. Ростопчин и пожар Москвы // Родина. 1992. № 6/7. и с какой тактической сноровкой запутывал впоследствии следы и то брал на себя роль жертвенного Герострата, то открещивался от нее, [202] Русский перевод: Ростопчин Ф. В. Правда о пожаре Москвы. М., 1823. См. также: Тысяча восемьсот двенадцатый год в записках графа Ф. В. Ростопчина / Перевод с французской рукописи И. И. Ореуса // Русская Старина. 1889. Т. 64. № 12. — говорит об осознанно-мифотворческом подтексте его действий.

То же и с купеческим сыном Верещагиным, чья гибель буквально запланирована 4-й афишкой: «…за хохол, да и на съезжую… с тем я разделаюсь… мне на то и власть дана…»

Войны не обходятся без самосуда; начальники не всегда в состоянии погасить озлобление подчиненных, как не всегда оккупанты в состоянии погасить пожар в завоеванном городе. Но предавая молодого купца (с отцом которого впоследствии пожелает встретиться Александр I; во время встречи Верещагину-старшему будет пожалован перстень) на самосуд, Ростопчин не выглядел растерянным и подавленным.

«…Граф приказал мне провести его к главному подъезду своего дома (на Лубянке), сошел с верхнего этажа на это крыльцо, объявил Верещагина стоявшей тут толпе изменником Отечества и приказал драгунам побить его насмерть палашами. Драгуны замялись, приказание повторилось. Удары тупыми, неотточенными палашами… не могли в скором времени достигнуть цели. Ростопчин велел толпе докончить заранее обдуманную им казнь за измену и тот же час удалился вместе со мною по той же парадной лестнице в верхний этаж дома». [203] Свидетельство адъютанта графа, Василия Обрескова, цит. по: Свербеев Д. Заметка о смерти Верещагина // Русский Архив. 1870. Т. 8.

Кукольный царь, чей образ был задан афишками, и должен вести себя с театральным размахом: жечь город, достающийся врагу, приносить в жертву ослушников. То, что не клюквенный сок, а настоящая кровь льется из жил «персонажей» мифа, мифотворцев от политики не волнует.