Вячеслав Удовик - Воронцов

Ейск, 18-го сентября 1852-го г.

Любезный Алексей Петрович. Я думал, что из Ейска найду минуту свободно и подробно писать к тебе; но здесь, как почти везде, в этом опять ошибся через большое количество людей всякого рода и звания, которые меня ожидали и в эти два дня ко мне приехали; не хочу однако же выехать из Кавказа, не написав тебе несколько слов и отвечать хотя на два или три пункта твоих последних писем. По делу Ховена посылаю тебе справку из корпусного штаба и прибавлю только, что кроме милостивого обещания начальника штаба я сам займусь этим делом и коли нельзя, как кажется, кончить мягче, то по крайней мере по желанию твоему я постараюсь доставить ему случай подраться рукопашно с чеченцами, заслужить опять производство и, может быть, вместе с тем сделаться порядочным человеком. — Об Дурове я сделаю все, что могу, и из Крыма напишу тебе то, что покажется возможным и кому о нем писать, лишь бы только не старому твоему приятелю Закревскому, с которым я всякой переписки убегаю как огня. Я ему писал, даже дружески, насчет несчастного генерала Нестерова, но кроме глупых формальных бумаг ничего от него не получил и не знаю даже, удостоил ли он когда-нибудь своим визитом этого всеми любимого и всегда отличавшегося кавказского воина. Ты можешь на меня сердиться, но скажу тебе, что приятель твой мог бы быть хорошим комиссариатским чиновником, а по безрыбью и порядочным дежурным генералом, но он не рожден и не воспитан быть генерал-губернатором в Москве, даже в теперешнем фабричном положении этого древнего города. — Дурова я теперь видел в Кисловодске, и он знает, что я все сделал, что могу в его пользу.

Боржомские воды точно первый поднял на некоторую известность генерал Головин; после него они были брошены до моего приезда. Посетив их проездом в Ахалцых в 1845 году, я велел выстроить там галерею; в прошлом году и в теперешнем я пробыл там по шесть недель. И воды, и местность чудесны; там строится целый город, и со всех сторон просят о местах для построения и местах для хуторов на противоположном берегу Куры. Порыв такой, что это стоит особого о Боржоме письма, в котором я тебе расскажу и о Боржоме, и об удивительных водах, и заведениях близ Старого Юрта и Сунженской станицы Михайловской. — Об Лещенке скажу тебе, что о нем хорошего мнения, что доказывается его производством в генералы из комендантов и бригадных командиров линейных батальонов, хотя не имел случая ни одного раза быть в деле. Я буду стараться его окуражить, но в этом году трудно придраться к чему-нибудь, чтобы его представить.

Я читал с большим удовольствием, что ты писал о переселении жителей верхних магалов; надеюсь, что это дело будет полезно, и нельзя не радоваться, что оно сделано так легко и без всякого пролития крови. Так как мне сегодня не остается уже пяти минут для окончания этого письма, то я прошу тебя послать к Булгакову за письмом, в котором я ему описываю прогулку мою 28-го августа по Большой Чечне. Это была для меня преутешительная экспедиция и также тем более, что мы не потеряли ни одного человека. Это тебя удивит, когда ты посмотришь на карте, где мы беспрепятственно ходили, как перешли через реку Басе, раздавали кресты за прежние дела, стреляли из всех пушек и ружей за здоровье Государя и как проходили мимо меня церемониальным шагом с музыкой и развернутыми знаменами все пять батальонов Куринского полка, весь Гребенский полк, весь Донской № 19 и 12 орудий. А ты, как превосходный и опытный военный человек, усмотришь поэтому, что, несмотря на слишком многочисленные наши гарнизоны по укреплениям, я мог в два дня собрать такой резерв для прогулки, но которая бы могла сделаться настоящей экспедицией и с верным успехом для нас, если бы Шамиль, который очень хорошо слышал наш feu de joie <���веселый огонь>, захотел нам помешать. Мне нужно было видеть своими глазами работы и результаты трех зимних экспедиций и то, что я видел, далеко превзошло мои ожидания.

Об Эйске уже я не имею времени говорить. Четыре года тому назад мы с Заводовским искали место для этого города, а теперь уже в нем десять тысяч жителей, законно приписанных, три тысячи ожидающих разрешения приписаться, более 600 домов и 17 кирпичных заводов для построения новых. Прощай, любезный друг; я буду писать тебе еще из Крыма, где надеюсь найти жену мою. Сажусь сегодня на пароход; надеюсь быть завтра в Бердянске, послезавтра в Керчи, а 16-го числа в Алупке.

Тифлис, 22 генваря 1853 г.

Я так давно к тебе не писал, любезный Алексей Петрович, что я даже стыжусь начинать сегодня это письмо и даже не знаю, как начать; давно также не имею от тебя ни слова, но имею от доброго Клавдия о тебе известие и от проезжающих через Москву я знаю, что ты здоров. Последние две или три недели я останавливался писать, ожидая всякий день известия о первых действиях князя Барятинского в Большой Чечне; но по причинам, которые я считаю весьма хорошими, Барятинский отложил начало своих действий недели на три; я думаю, что он теперь начинает и, ежели будет что-нибудь важное, то я тебя уведомлю. Одна из причин, помешавших мне тебе писать, было беспрестанное неприятное беспокойство на счет жены сына моего; признаков теперь меньше, нежели было в начале лета, но должна быть какая-нибудь женская болезнь, которую здесь никто не понимает, а все советуют ей ехать в Париж к первому, как говорят, в Европе доктору по женским болезням, Шомель. Я должен был послать на днях просьбу Государю Императору об отпуске Семена Михайловича на четыре месяца, чтобы отвезти жену свою в Париж. Сын мой в отчаянии и по потере надежд своих, и потому, что должен быть в отлучке от полка, и то еще в самое время зимних действий; но оставить жену в таком положении и физическом, и моральном совершенно невозможно, и надо покориться воле Божьей. Они отправляются на днях в Одессу и там будут дожидаться разрешения из Петербурга. Семен Михайлович оставит жену в Париже и возвратится сюда.

Дела наши идут довольно хорошо, неприятель везде ослабевает, распри и неудовольствия между ними усиливаются, и в Большой Чечне делается сильный поворот в нашу пользу, так что можно полагать, что наподобие Малой Чечни вся плоскость Большой будет в наших руках. Барятинскому предложено в эту зиму очистить Мичик, прикрывать переселения жителей в наши границы и действовать по обстоятельствам. О том, что делалось летом в Дагестане и на Лезгинской линии я тебе писал в прежних письмах. На возвратном пути из Крыма (где я был все время нездоров и насилу мог приехать в Севастополь для свидания с Государем) мы проехали по восточному берегу Черного моря; из Анапы мы пошли берегом через форт Раевский в Новороссийск, а из Новороссийска я ходил с отрядом в землю натухайцев. Мы ночевали в долине Адагум и, кроме пустой перестрелки с цепями, неприятель не показывался; потом опять морем до Сухума, а оттуда с большим удовольствием я мог сделать в первый раз поездку сухим путем по новой дороге до Редута, которую шесть лет готовили и в которой мне много мешали глупости и неумение прежних офицеров путей сообщения. Теперь это дело, можно сказать, кончено: с 1-го мая сего года будут почтовые станции между Сухумом и Редутом и также по новой дороге от Кутаиса в Карталинию, называемую Уманскою, но которую я называю Митрополитскою, потому что Имеретинский митрополит еще в 1845 году советовал мне эту дорогу вместо ужасной и беспрестанно починяющейся дороги; но при прежних начальниках округа гг. Эспехо и К. ничего невозможно было сделать. Тогда можно будет надеяться, что коммерческие и другие сообщения от Тифлиса до Черного моря будут совсем на другой ноге; о сию же пору положение их служило для нас стыдом. Скажу тебе еще вещь довольно интересную для здешнего края, а именно, что пароходство с успехом заведено на Куре: пароход в 60 сил пришел из Каспийского моря до Мингичаура и будет постоянно служить на Куре. Вот все, что я могу тебе сказать немножко нового.