Людмила Бояджиева - Гумилев и другие мужчины «дикой девочки»

Остаток лета супругам предстояло провести в Слепневе — родовой усадьбе Гумилевых. Большой потемневший от старости дом, вокруг жидкие перелески, поля да косогоры — это унылое место навевало на Анну тоску. Она не находила прелести в деревенской жизни, демонстративно скучала, была замкнутой, отстраненной, едва скрывая раздражительность и недовольство всем и всеми.

Жизненный уклад большого дома с неспешными обедами, ужинами за большим столом (в Слепнево проводили лето брат Николая Митя с женой, племянники, какая-то родня) повергали необщительную и не любопытную к людям Анну в дурное расположение духа. Вдобавок Николай за столом занял место не рядом с женой, а с кузинами. И его любимая матушка Анна Ивановна, женщина умная, властная, обожавшая сына, как ни старалась, подход к необщительной невестке найти не могла.

Бог мой — на стол церемонно выставляли старинную посуду, блюда подавали с неторопливостью сонной челяди Обломовки. А позади, совсем близко — майский Париж, цветущие каштаны, шипучий восторг влюбленности, янтарные глаза Амадея, жадные, словно торопящиеся впитать ее образ. Будто вчера были веселые посиделки в парижских кафе под восторженными взглядами мужчин и завистливыми — женщин. А тут — ситцевый сарафан и французское платье, которые, за неимением в Слепневе другого гардероба, приходилось носить по очереди. Николай пропадал в дальних конных прогулках, Анна уходила подальше от дома, часами бродила, слушая звучащую внутри музыку подступающих стихов — печальных, тяжелых…

А осенью Гумилев снова отправился в путешествие, оставив свою «соломенную вдовушку» на полгода в нудном старом доме. Они стоили друг друга. Она — далеко не подарок для новой родни, он — муж-бродяга, готовый улизнуть куда подальше. Анна кипела от ярости. Ощущение свершенной ошибки росло — вышла замуж за человека, которому, в сущности, оказалась совсем не нужна. Бросил ее в этой дыре, вместо того чтобы провести зиму в шумном, бурлящем художественной жизнью Петербурге! Месть за Париж? Вряд ли. Просто он совсем мало думал о ней, вспоминая лишь в мгновения задетого самолюбия.

Молодой жене, которую все чаще называли «соломенной вдовой», было очень одиноко. Она постоянно грезила об Амедео и однажды написала ему письмо. Маленькое французское четверостишие. Перевела для себя — эти строки могли принадлежать кому угодно.

Он вдруг прислал пылкий ответ, говорил, что не может забыть ее и мечтает о новой встрече. Письма стали частыми, и в каждом из них Модильяни признавался в любви.

«Я хотел бы выдать эти строки за свои, но ты поймешь, кто автор. Пусть будем мы оба с Верленом, ладно?»

Они читали стихи наперебой, перемежая любовью и вином. Анна представила, как эффектно расплылись бы капли слез на лиловых чернилах, но… сердце щемило, а глаза не наполнялись томительной влагой.

В конце жизни Анна Андреевна написала воспоминания о Модильяни, чтоб закрыть дорогу досужим фантазиям и толкам, то есть в ее формулировке — «преступлениям». Ее версию и следует воспринимать как канонический вариант парижского эпизода. Но куда деться от простой логики? Романтическая встреча двух влюбившихся молодых людей в цветущем Париже. Пустяк? Анна Андреевна утверждает, что виделись они в 1910 году лишь несколько раз и никакой переписки не было. Не любил он писать, даже матушку посланиями не удостаивал. Да и Анна о случайной встрече в Париже почти забыла. Но знакомство оставило след в молодых сердцах — украинско-русском и итало-еврейском. В Россию Амедео писал всю зиму на адрес Вали Тюльпановой. Вспоминал упоительные дни в Париже как самое лучшее время в своей жизни. Он считал Анну пророчицей и уверял, что никогда не встречал людей, умеющих читать чужие мысли и видеть чужие сны.

Однако от друзей, побывавших в Париже, Ахматова знала, что Модильяни пристрастился к вину и наркотикам. Художника угнетали нищета и безнадежность. А русская девушка, которая так стремительно ворвалась в его жизнь, оставалась далеко в непонятной стране. Как ей хотелось немедля рвануть к нему и… и что-то поменять в его жизни. Как? Только любовью? А деньги? Зарабатывать мытьем чужих квартир или продавщицей в лавке, спать на давно не стиранном белье, стареть, забыть о стихах… Если бы только это: увы, Анна уже знала, что сила любви преходяща. Страсть изменчива. Вначале размолвки, обиды, потом обвинения и громкие скандалы… А там и до рукоприкладства недалеко, до оскорблений и ненависти… Она хорошо представляла подобную перспективу, о ней упорно твердила подруге Валя. Не такой Анна была «безбашенной», чтобы сорваться в другую страну наобум. Безумие любви не подчиняло ее. Она полагалась на расчет: на одной чаше весов страстный, нежный, бесшабашный художник, без всяких перспектив прорваться к известности, на другой — все менее привлекательный брак с Гумилевым, тоже не «глыбой» в поэзии. (Ясновидение не подсказало Анне, что металась она между двумя гениями.) Рисковать было бы безумием. А любовное безумие — не амплуа Ахматовой. Это «болезнь» Марины Цветаевой, оказавшаяся смертельной.

Николай путешествовал долго, а сочувствующие друзья нашептывали Анне все новые подробности о муже. Она узнала о влюбленности Николая в Черубину, о его более чем теплых чувствах к тяжело больной кузине Машеньке Кузьминой-Караваевой, о каких-то флиртах, обидных высказываниях в адрес жены… Да какие еще могут быть сомнения? Они попросту не любили друг друга, и оба были не из тех, кто умеет ломать себя, подстраиваясь к партнеру. Да и к чему? Смысл в этом браке, как и в долгом «жениховстве» Николая, просматривался плохо. У Анны еще имелся резон: она решила стать женой довольно известного литератора. А он? Ему-то она к чему? Почуял в девице взрывной заряд поэтического дара? Приворожили? Чья-то злая воля навязала ему «ведьму»? Так, во всяком случае, объясняли матери Гумилева сложившуюся ситуацию ее наперсницы. И даже женщина просвещенная не могла отчасти не поверить в правоту этих бабьих толков.