Владимир Кравченко - Через три океана

Вернулся по правому борту. Всюду было полно воды. Работали помпы. Крен, однако, что-то не уменьшался. Ну, снова повалили раненые. Будет ли когда-нибудь конец этому? Довольно побаловались. Пора и честь знать. Скоро ли настанет ночь, и что эта ночь нам принесет? Раненых перевязали, убрали. В полнейшем отупении я остановился на левом перевязочном пункте. Полупортик был уже задраен, орудие безмолвствовало; я подошел к иллюминатору и стал глядеть: "Какие серые, едва заметные суда. А эти огоньки, дымки, эти буроватые, красноватые облачка. Как они эффектно, красиво вылетают! Как быстро! Одно за другим! Постойте, да это, ведь, неприятель по нам стреляет. Это не маневры, не салют".

Очнувшись, я побрел к себе в центральный перевязочный пункт под защиту коечных траверзов. Команда торопилась ужинать. На перевязочном пункте мы организовали раздачу холодных консервов для раненых и своего отряда. Забежало несколько человек проголодавшихся и иззябших офицеров. Заявили, что у меня на перевязочном пункте тепло, уютно и весело, не хватает только водки и закуски. Вместо водки я угостил их гофманскими каплями, предложил консервы. Пришел меланхолический Берг, весь в крови.

- Это ничефо! Это пустяки!

Отогрелся, пошел обратно. Присев на каком-то тычке, попробовал и я погрызть корочку черного хлеба. Но не лез кусок в горло. Многих, надышавшихся газами, тошнило и рвало.

Вспомнив о своем питомце, я спустился в машинное отделение, крикнул через горловину. Вынесли моего зеленого дурня. Он от радости совсем обалдел, лезет ко мне, хлопает крыльями, кричит. Наскоро я накормил его. Затем беднягу пришлось обратно засадить в маленькую клеточку и сдать машинисту. В машине хорошо, тепло.

Пришло несколько человек легко раненных. Говорят, "Суворова", "Александра III" уже и не видать. Командование передано адмиралу Небогатову, но никаких сигналов он не поднимает. Немного спустя, пришла весь о гибели "Бородино". После этого, я думаю, у самых ярых оптимистов исчезла всякая надежда на благоприятный исход. Мы стояли молча...

- Что же, Ваше Высокоблагородие, видно, и в самом деле скоро и наш черед, - сказал вслух фельдшер Уллас.

На этот раз опровержений у меня не нашлось. Кто-то сказали:

- Миноносцы!

- Сколько их?

Один говорит: "Девять", - другой: "Девятнадцать".

- Уллас, пойдите, взгляните.

Уллас вернулся и рукой махнул.

- Какое девятнадцать, конца не видать; как грачи чернеют.

Я сказал людям санитарного отряда, чтобы в случае гибели судна они не производили суматохи, а кидались бы каждый к своей койке. Каждый наметил себе то, что он возьмет. Далее наступила тишина. Разговоры смолкли.

Тускло горели фонари. Из шпилевого отделения тянула струя свежего воздуха, стало еще холоднее. Слышались чьи-то выстрелы, не наши. Крейсер заворачивал полный ход, весь дрожал, пружинил; на перевязочном пункте возникало ощущение, точно добрый конь несет тебя галопом.

Что творилось наверху, никто не мог сказать. Оставаться так без дела было тоскливо. Спотыкаясь и падая в воде, я прошел по погруженной во тьму батарейной палубе, осветил ручным электрическим фонарем раненых, взял кое-кого на операционный стол. Стали приходить сверху раненые, в течение дня остававшиеся в строю без перевязки, либо те, у которых повязки промокли. Новых ранений уже не было. Работа на перевязочном пункте стала продолжаться своим чередом и отвлекала от грустных мыслей. Время от времени я посылал наверх узнавать, в чем дело. Никто ничего не понимал. Не то мы в темноте отбились в сторону и хотим присоединиться к эскадре, не то прорываемся во Владивосток. Кругом во тьме миноносцы, а стрелять по ним не приказано. Броненосцы наши еще ведут бой. Крейсер между тем то замедлял ход, переставал пружинить, то снова быстро несся куда-то во тьму.

Часам к двенадцати стали появляться на перевязку раненные офицеры: старший артиллерист Лосев, старший минный офицер Старк, прапорщик Берг (последние двое, в особенности Берг, были славно изрешечены мелкими осколками, но отделались счастливо) и, наконец, тяжело раненный в бок и потерявший массу крови, лейтенант князь Путятин, все время остававшийся в строю. Кто-то наверху перевязал его повязкой из индивидуального пакета, но она и весь китель жестоко промокли. Сняв повязку и увидав рану и огромную кровяную опухоль (гематому) в правом боку, я всплеснул руками и не удержался, расцеловал князиньку.

Офицеры сообщили мне, что мы сейчас идем с потушенными огнями, кажется, на SW, но часто меняем направление на обратное. Намерение адмирала, по-видимому, самостоятельно прорваться во Владивосток. С правой стороны сейчас видны пять точно преследующих нас крейсеров. На трубе у нас горит какой-то факел, который никак не могут затушить. В темноте наскакивали отряды миноносцев, которые выпустили по "Авроре" около 17 мин, но безрезультатно. Днем нас разделывали не то десять, не то одиннадцать неприятельских крейсеров. Мысль о нейтральных портах никому, разумеется, и в голову не приходила. Думали, что адмирал оставил попытки прорваться восточным проливом и намерен сделать это западным.

Те, кого я видел, были смертельно утомлены, так что было не до разговоров. Я решил воспользоваться наступившей относительной тишиной и приказал своему отряду прикрыть инструменты и прилечь отдохнуть. Не прошло минуты, как мой незаменимый помощник, старший фельдшер Уллас, свалившись тут же, близ операционного стола, в самой неудобной позе, уже храпел вовсю. Недалеко от него среди груды матросских тел, раскинувшихся в самых разнообразных позах, виднелась фигура батюшки, прикорнувшего в уголке. В одной из кают на голой палубе лежал раненный князь Путятин.

Нашел и я себе свободное и сухое местечко и знатно развалился на палубе, прикрывшись чем-то. Подушка поминутно выползала из-под головы, благодаря крену, который все увеличивался. Это наводило на грустные размышления: вспоминались броненосцы. Не хватало воздуху, душил кашель; грудь была точно обожжена (действие ядовитых газов). Кровь из носу не переставала идти.

Несколько времени спустя за мной явился Уллас. Раненому Нетесу было худо. Я прошел по тускло освещенным палубам. В кают-компании на узком кожаном диване, подставив стул, примостились сразу три офицера: Бертенсон, Терентьев и Дорн, тесно прижавшись друг к другу. Думаю, никогда они не забудут этого братского сна. На палубе прилечь было негде - гуляла вода. Какие-то сонные фигуры продолжали что-то делать в кают-компании; кажется, выкачивали воду.

В соседнем офицерском отделении лежали груды тел; часть их была завернута в брезент - это убитые, но тут же рядом примостились и живые и, положа к ним голову на грудь, храпели, поминутно вздрагивая и бормоча что-то во сне.