Юрий Безелянский - 99 имен Серебряного века

У Дмитриевой с Гумилевым был роман со «звонкой страстью». 25 мая все того же 1909 года они вместе отправились на поезде в Коктебель, к Волошину.

«Все путешествие туда, — вспоминала Дмитриева, — я помню, как дымно-розовый закат, и мы вместе у окна вагона. Я звала его „Гумми“, не любила имени „Николай“, а он меня, как зовут дома, „Лиля“ — „имя похоже на серебристый колокольчик“, как говорил он…».

Весь июнь они провели вместе в Коктебеле: вели литературные беседы, купались, прогуливались в горах и предавались любви. А уж потом, в Петербурге, произошла ссора Гумилева с Волошиным. Но до этого в Коктебеле небо было безоблачным и ярким.

писала Дмитриева позднее и при этом вздыхала:

Но, как это часто бывает: не сладилось — не слюбилось. В декабре 1909 года Гумилев сделал предложение Анне Ахматовой, и она его приняла. А Лиля, хоть и вышла в 1911 году замуж за инженера Васильева, забыть Гумилева не смогла. «Почему я так мучила Николая Степановича? — терзалась она. — Почему не отпускала его от себя? Это не жадность была, это была тоже любовь. Во мне есть две души, и одна из них, верно, любила одного, другая другого… О, зачем они пришли и ушли в одно время!.. До самой смерти Николая Степановича я не могла читать его стихов, и если брала книгу — плакала весь день… Две вещи в мире для меня всегда были самыми главными — стихи и любовь. И это была плата за боль, причиненную Николаю Степановичу: у меня были отняты и любовь, и стихи. Остались лишь призраки их».

Возвращаясь к творчеству Дмитриевой-Васильевой, следует напомнить, что в одном из писем к Волошину она признавалась: «Черубина для меня никогда не была игрой». И в другом — «…все же корни мои в „Черубине“ глубже, чем я думала». Однако время Черубины неумолимо прошло. Экс-Черубина познакомилась с Самуилом Маршаком, и он увлек ее в детскую литературу. В 1922 году вышел их совместный сборник «Театр для детей».

А затем пошли и вовсе недетские времена, а взрослые игры карательного органа по имени ГПУ. Елизавете Ивановне припомнили ее приверженность антропософии и ее поездки до революции по заграницам. Последовали обыск, арест и высылка по этапу на Урал. Все творчество ее было разом перечеркнуто, и в издательстве «Узел» был рассыпан уже сверстанный сборник стихов «Вереск».

В ссылке в Ташкенте Дмитриева-Васильева написала цикл стихотворений «Домик под грушевым деревом» от лица вымышленного поэта Ли Сян Цзы — последняя, прощальная мистификация Черубины.

Она мечтала вернуться в любимый ею Петербург.

Ее мучили видения прошлого и болезнь (рак печени). Незадолго до смерти она написала:

Больная и измученная Черубина умерла в больнице в 41 год. Вода в Неве оставалась синей. Ангел продолжал держать крест. Но на Дворцовой площади реяли красные знамена…

Чехов — давно открытая Америка. Материк, вдоль и поперек исхоженный читателями, изученный специалистами. Ничего нового не откроешь и не скажешь. Поэтому повторим то, что уже известно.

Юлий Айхенвальд определял творчество Чехова, как плачущую и поющую скрипку, грустную и сладостную.

«Сердце человека обречено на то, чтобы разрываться. Оно не только, по слову немецкого поэта, не имеет голоса в зловещем совете природы, но даже и вне стихии, в своих человеческих делах, бьется болью. Ибо жизнь, как она и отразилась в книгах Чехова, представляет собою обильный выбор всякого несчастия и нелепости. Чехов показал ее в ее смешном, в ее печальном, в ее трагическом обликах. У него есть ужасы внешнего сцепления событий, капризные и страшные выходки судьбы; у него еще больше незаметного внутреннего драматизма, имеющего свой источник хотя бы в тяжелом характере человека, — например, в злобной скуке того же мужа, который запретил своей жене танцевать и увез ее домой в разгар веселого уездного бала. Вообще, вовсе не должна разразиться какая-нибудь особая катастрофа или тяжелая „воробьиная ночь“ жизни, вовсе не должна произойти исключительная невзгода, для того чтобы сердце исполнилось тоски. Чехов занят больше статикой жизни и страдания, чем их бурной динамикой. В самом отцветании человеческой души, в неуклонном иссякании наших дней, таится уже для него горький родник страдания, и разве это не горе, что студент Петя Трофимов, недавно такой цветущий и юный, теперь носит очки, и смешон, и невзрачен и все говорят ему: „отчего вы так подурнели? отчего постарели?..“

И страница за страницей, рассказ за рассказом тянется эта безотрадная панорама, и когда полное собрание сочинений Чехова, в таком странном соседстве с „Нивой“, впервые сотнями тысяч экземпляров проникло в самые отдаленные углы русского общества и сотни тысяч раз повторилась участь рядового Гусева, под которого нехотя и лениво подставляет свою пасть акула, — тогда многие, вероятно, лишний раз почувствовали испуг и недоумение перед кошмаром обыденности. Вот, например, люди сидят и играют в лото, и вдруг раздается выстрел — это лопнуло что-нибудь в походной аптеке или это разбилось человеческое сердце?..» (Ю.Айхенвальд. «Силуэты русских писателей»).

И еще цитаты из Айхенвальда: «…Вообще, удивительное сочетание объективности и тонко-интимного настроения составляют самую характерную и прекрасную черту литературной манеры Чехова — этих сжатых рассказов, где осторожными прикосновениями взята лишь эманация человеческого, где оно звучит лишь своею „музыкой“…

…Он вообще обладает неотразимой силой, этот, казалось бы, хрупкий и хрустальный лирик-реалист. Ему довольно миниатюры, двух строчек, набросанных в записной книжке, для того чтобы уже открылись перед нами целые перспективы характеров и судеб…»