Юрий Безелянский - 99 имен Серебряного века

Из письма Иннокентия Анненского: «Любите ли Вы Чехова?.. О, конечно, любите… Его нельзя не любить, но что сказать о времени, которое готово назвать Чехова чуть что не великим?.. И неужто же, точно, русской литературе надо было вязнуть в болотах Достоевского и рубить с Толстым вековые деревья, чтобы стать обладательницей одного палисадника… Ах, цветочки! Ну да, цветочки… А небо? Небо?! Будто Чехов его выдумал». (5 июня 1905).

Вспоминаете усталость чеховских героев и их надорванные надежды? «Мы отдохнем! Мы услышим ангелов, мы увидим все небо в алмазах… Ты не знал в своей жизни радостей, но погоди, дядя Ваня, погоди… Мы отдохнем. Мы отдохнем».

В усталости чеховских героев сквозит и усталость самого автора. Разве легко было ему пробиваться в литературу? Разве удалось молодому Чехову обойти тему «Гонорары и судьбы»? Он начинал ею свою деятельность с журналов «Досуг», «Осколки», «Стрекоза», «Будильник» и других изданий, получая «пятачок за строчку». «Весь сентябрь я сидел без денег, — жаловался молодой Чехов Плещееву, — кое-какие вещички заложил и бился, как рыба об лед. Верите ли, заложил часы и золотую монету. Ужасно глупое положение».

Нужда в деньгах заставляла Чехова писать все — и повести, и рассказы, и передовицы. «Приходится обрезать себе крылья и облизываться там, где следовало бы есть… — писал Чехов в одном из писем. — Ах, будь у меня лишних 200–300 руб., показал бы я кузькину мать! Я бы весь мир изъездил».

Материальное положение Чехова начало улучшаться только к 1886 году. Он распростился со своими псевдонимами, а их у него было больше 50: «Брат моего брата», «Дяденька», «Врач без пациентов», «Человек без селезенки» и т. д. Он уже не Чехонте, он — Чехов. Не просто обычный юморист, а писатель. В 1899–1901 годах выходит его полное собрание сочинений в 10-ти томах. В 1903–1916 годах вышло собрание сочинений уже в 23-х томах. Девяностые годы, условную дату начала Серебряного века, Чехов встретил своими пьесами «Чайка», «Три сестры» и «Вишневый сад», книгой «Остров Сахалин» и многочисленными прекрасными рассказами — «Человек в футляре», «Крыжовник», «О любви» и другими.

«Чеховские книги, — отмечал Владимир Набоков, — это грустные книги для веселых людей; это означает, что только читатель с чувством юмора может оценить их грусть».

В лекции по русской литературе, написанной в 1940 году, Набоков отмечал:

«Чехов находит особое художественное удовольствие, отмечая все оттенки разнообразия предвоенного, предреволюционного типа русского интеллигента. Эти люди могли мечтать, но они не могли управлять. Они разбивали собственные жизни и жизни других, они были неразумны, слабы, бесполезны и истеричны, но Чехов полагает, что благословенна страна, рождающая именно таких людей. Они упускали все возможности, они боялись действовать, они проводили бессонные ночи, придумывая миры, которые не могли построить; но сам факт существования этих людей, исполненных такого жертвенного пыла, чистоты духа, нравственного подъема, сам факт существования подобных людей, живших и, возможно, и сейчас как-то где-то живущих в жестокой и убогой сегодняшней России, — это обещание лучшего будущего для всего мира, потому что, быть может, самый замечательный из всех замечательных законов Природы — выживание слабейших.

Именно с этой точки зрения те, кого в равной степени волновали страдания русского народа и слава русской литературы, — именно с этой точки зрения они оценили Чехова. Никогда не занимавшийся ни социальной, ни этической проповедью, чеховский гений тем не менее обнаружил больше чернейшей реальности голодной, забитой, рабской, злой крестьянской России, чем множество других писателей, таких, как, например, Горький, которые выставляли напоказ свои социальные идеи в шествии нарисованных кукол. Я пойду дальше и скажу, что люди, предпочитающие Чехову Достоевского или Горького, никогда не будут в состоянии постичь сущность русской жизни и, что гораздо важнее, сущность мировой литературы. У русских была своего рода игра делить своих знакомых на тех, кто любит Чехова, и тех, кто не любит. Те, кто не любил, считались не того сорта.

Я искренне рекомендую вам как можно чаще брать в руки Чехова и мечтать над его книгами… Эти суровые пейзажи, увядшие ивы вдоль ужасающе грязных дорог, серые вороны, пролетающие по серому небу, неожиданное дуновение удивительного воспоминания в самом заурядном углу — вся эта трогательная неяркость, вся эта очаровательная слабость, весь этот сизо-серый чеховский мир достоин храниться как сокровище среди ослепительного блеска мощных, самонадеянных миров, обещанных нам поклонниками тоталитарных государств».

Цитата, возможно, длинна, но ее стоило привести: не все знакомы с оригинальными оценками Владимира Набокова.

Ну, а теперь о самом Чехове как о человеке. Как отмечает Корней Чуковский, Чехов питал лютую ненависть к самовозвеличиванию и чванству. Он вычеркивал славу из своей биографии. Он отвоевывал себе право быть самым обыкновенным, безвестным. Когда «Всемирная иллюстрация» назвала его «высокоталантливым», он протестовал против такого эпитета. «Истинные таланты всегда сидят в потемках, в толпе, подальше от выставки», — писал Чехов. Вся его биография — учебник писательской скромности. Своей легендарной скромности Чехов достиг благодаря «дрессировке». Он «выдавливал из себя по каплям раба», и в одно прекрасное утро почувствовал, что «в его жилах течет уже не рабская кровь, а настоящая человеческая». Чехову удалось — как не удавалось почти никому — полностью освободить свою психику от всяких следов раболепства, подхалимства, угодничества, самоуничижения и льстивости…

В октябре 1888 года Чехов так объяснял Александру Плещееву свою общественную позицию: «Я боюсь тех, кто между строк ищет тенденции и кто хочет видеть меня непременно либералом или консерватором. Я не либерал, не консерватор, не постепеновец, не монах, не индифферентист. Я хотел бы быть свободным художником и — только… Я ненавижу ложь и насилие во всех их видах, и мне одинаково противны как секретари консисторий, так и Нотович с Градовским (журналисты либерального толка. — Прим. Ю.Б. ). Фарисейство, тупоумие и произвол царят не в одних только купеческих домах и кутузках; я вижу их в науке, в литературе, среди молодежи… Поэтому я одинаково не питаю особого пристрастия ни к жандармам, ни к мясникам, ни к ученым, ни к писателям, ни к молодежи… Мое святая святых — это человеческое тело, здоровье, ум, талант, вдохновение, любовь и абсолютнейшая свобода, свобода от силы и лжи, в чем бы последние две ни выражались. Вот программа, которой я держался бы, если бы был большим художником».

Естественно, такая позиция, занятая Антоном Павловичем, многих не устраивала. Реакционная пресса критиковала Чехова. Писали, что талант его «не глубок». После «Палаты № 6» каждое новое произведение встречали словами: «Новая неудача!» Говорили, что у него позиция «равнодушного человека» и т. д.