Юрий Безелянский - 99 имен Серебряного века

„Дневник“ Чуковского насыщен писательской горечью от несправедливых нападок, цензуры, произвола ошалевших от самовластия чиновников и прочей несправедливости. Дневник Чуковского, который он вел практически всю жизнь, начиная с 13 лет, — обжигающий документ эпохи. Беспощадный и беспристрастный ко всем современникам, и прежде всего к самому себе. Единственная „претензия“ к дневнику: в нем нет ни одного упоминания о репрессиях. Страх преследовал Корнея Ивановича всю жизнь. Вот почему, читая его дневник, „совесть и страх встают перед нами в неожиданном сочетании“, как подметил Вениамин Каверин.

Приведем три выдержки из дневниковых записей Корнея Чуковского за один лишь 1932 год (хотя можно было выбрать и другой год).

1 июля: „Завтра уезжаю (из Кисловодска. — Прим. Ю.Б. ). Тоска. Здоровья не поправил. Отбился от работы. Потерял последние остатки самоуважения и воли. Мне пятьдесят лет, а мысли мои мелки и ничтожны. Горе не возвысило меня (смерть дочери Мурочки. — Прим. Ю.Б. ), а еще сильнее измельчило. Я неудачник, банкрот. После 30 лет каторжной литературной работы — я без гроша денег, без имени, „начинающий автор“. Не сплю от тоски. Вчера был на детской площадке — единственный радостный момент моей кисловодской жизни. Ребята радушны, доверчивы, обнимали меня, тормошили, представляли мне шарады, дарили мне цветы, провожали меня, и мне все казалось, что они принимают меня за кого-то другого…“

14 октября: „…Academia“ до сих пор не заплатила. „Молодая гвардия“ тоже. Просто хоть помирай. У банков стоят очереди, даже в Сбербанке деньги выдают с величайшим трудом…

Подхалимляне. Писательский съезд».

22 декабря: «Ездил в Москву на пленум ВЛКСМ. В Кремле. Нет перчаток, рваное пальто, разные калоши, унижение и боль… Моя дикая речь в защиту сказки… Вернулся: опять осточертевший Некрасов, одиночество, каторга подневольной работы…»

Чуковский всегда много работал. «Без писания я не понимаю жизни», — говорил он. И еще: «Я не знаю за собой никаких талантов, кроме одного — беззаветного труженичества».

В дневниках Корней Иванович изливал свою боль и тоску, а на людях почти всегда держался молодцом. Как вспоминает Маргарита Алигер, «ирония всегда помогала ему жить и не покидала его до конца жизни. Однажды, где-то в 60-х годах, пожаловавшись мне на недомогание, он, вдруг резко изменив жалобный тон, закончил свои жалобы следующим манером: „Что уж тут! Вероятно, все вполне естественно в 83 года. Так ли я себя чувствовал год назад, в свои цветущие восемьдесят два!“ Столь игривый финал сразу менял тональность и помогал собеседнику, избавляя его от необходимости лепетать беспомощные и жалкие слова…» (М. Алигер. «Тропинка в ржи»).

«Дорогой Корней! — писал американский писатель Джон Чивер в письме от 12 ноября 1964 года. — Одно из самых приятных воспоминаний о России — ваше веселое лицо, ваша светлая комната и блеск вашего ума…»

В дневнике Чуковского от 23 октября записано: «Вчера был у меня Чивер, поразительно похожий на Уэллса… У меня грипп, мне было трудно сидеть, хотелось лечь, но я так люблю его, что мне было радостно с ним. Уходя, он обнял меня — о если б он знал, какую плохую статейку я написал о нем!..»

Через 5 лет Корнея Чуковского не стало. Он прожил много — 87 лет. Его дети — Николай Чуковский и Лидия Чуковская пошли по стопам отца и прочно вошли в литературу.

Мы начали рассказ о Чуковском с оценки критика Сарнова, им же и закончим: «Сила Чуковского — в том, что он сумел создать свой жанр. Точнее — совершенно особый художественный феномен, имя которому — „Сочинения Корнея Чуковского“».

Биографию Шагинян можно считать образцово конформистской. Она прошла долгий путь от девушки-символистки, идеалистки и декадентки до солидной гранд-дамы социализма, увенчанной всеми наградами Советского Союза. Она умела лавировать и провела свой корабль через рифы и опасные течения к спокойной гавани старости. Это Фофанов не умел жить и потерпел жизненную катастрофу, это Есенин с Маяковским зашли в тупик и покончили жизнь самоубийством, это Бабель с Мандельштамом оказались убитыми, а Мариэтта Шагинян сумела выстроить и отстоять свою жизнь в весьма бурные и опасные времена. Может быть, ее спас жгучий интерес к окружающему миру, стремление узнать о нем как можно больше — о жизни и искусстве, о литературе и музыке? Узнать, отразить, написать? «Единственное, что я умею — это работать», — говорила Шагинян. Ну, и, конечно, чувство опасности: никогда не подходить к краю бездны…

Шагинян родилась в Москве. «Наша семья была частью московской армянской колонии, но практически жила интересами и жизнью московско-русской интеллигенции. Русское начало проникало во все поры нашего дома…», — отмечала Шагинян. Но вместе с тем она всегда интересовалась своей прародиной — Арменией.

«В день моего девятилетнего рождения отец подарил мне всего Гете в берлинском издании Рэклям, — оно и сейчас стоит у меня на полке. Гете был вторым его любимцем, после Пушкина…», — вспоминала Шагинян в своем автобиографическом труде «Человек и время». К Гете Шагинян обращалась всю жизнь, он был для нее учителем и воспитатателем, она унаследовала от него эту вечную потребность познания. На старости лет, когда Шагинян в очередной раз приехала в Веймар, она удостоилась похвалы: «О, мадам Шагинян! Вы — истинная гетеанка! Вы, как и Гете, умеете доводить начатое дело до конца!»

Мариэтта Шагинян окончила гимназию, Высшие женские курсы (философский факультет), университет имени Шанявского, где изучала минералогию и кристаллографию, еще она училась в Анапской прядильно-ткацкой школе и получила диплом квалифицированной пряхи. В дальнейшем сама организовала прядильно-ткацкую школу и читала там лекции по овцеводству и шерстоведению, что обыграл в эпиграмме Александр Архангельский:

В 1912 году Шагинян уехала в Германию, в Гейдельберге работала над магистерской диссертацией, вернуться в Россию ее заставила Первая мировая война. Уже в советское время преподавала в Донской консерватории историю искусства, в Питере в институте истории искусств вела семинар по музыкальной текстологии, в 30-е годы сама училась в Плановом институте, а ей было уже за сорок… Она постоянно занималась самообразованием и трудилась, как пчела.

Шагинян стала печататься с 1905 года. Зарабатывала на жизнь корреспонденциями, черновой литературной работой, частными уроками. Оказавшись в Петербурге, дружила, точнее, поклонялась Зинаиде Гиппиус. Встречалась с Мережковским, Ходасевичем и другими литературными светилами северной столицы. Ее первый поэтический сборник «Первые встречи» вышел в 1909 году, но не произвел должного впечатления, зато второй — «Orientalia», — появившийся в 1913-м, выдержал 7 изданий. Это был успех. Владислав Ходасевич в рецензии на книгу отмечал: «Стих стал уверенней, содержательней. Исчезли детски-бессильные строки, каких было немало в „Первых встречах“. Хорошо выдержан и глубоко связан с темами восточный характер книги… Есть в „Orientalia“ кое-какие мелкие стилистические промахи, но они вполне возмещаются общим благородным тоном сборника. Мариэтта Шагинян любит поэзию и чтит ее. Ей есть что сказать… Все это позволяет ждать от автора, очень еще молодого, значительных удач в будущем».