Юрий Безелянский - 99 имен Серебряного века

В 1914 году Крученых уехал на Кавказ; там вокруг него возник «Синдикат футуристов» и вышла в Тифлисе книга «Лакированное трико» (1919). На Кавказе Крученых ничем не изменил себе. Вот, к примеру, концовка стихотворения «Любовь тифлисского повара»:

Тут следует вспомнить Осипа Мандельштама, который предлагал «откинуть совершенно несостоятельного и невразумительного Крученых, и вовсе не потому, что он левый и крайний, а потому, что есть же на свете просто ерунда», но при этом Мандельштам отмечал, что «несмотря на это, у Крученых безусловно патетическое и напряженное отношение к поэзии, что делает его интересным, как личность».

Осенью 1921 года Крученых возвращается в Москву и становится деятельным участником группы «ЛЕФ». Пишет уголовный роман в стихах «Разбойник Ванька-Каин и Сонька-маникюрщица» (1925), издает пьесы, книги любовной лирики, воспоминания «15 лет футуризма», «Книги Б. Пастернака за 20 лет» (1933), «Книги Н. Асеева за 20 лет» (1934), работает и дальше. Но 1934 год — последний год, когда его печатают. Дальше — тишина. «Выразителю настроений наиболее разложившихся групп литературной богемы», как написано было в Литературной энциклопедии 1931 года, места в советской литературе не оказалось.

Крученых был абсолютно лоялен к советской власти, но даже это его не спасло. Он был ярко выраженным «формалистом» и в окаменелое сталинское искусство никак не вписывался. И что оставалось делать? Поэт ушел в собирательство, в коллекционирование — книг, рукописей, рисунков, автографов, нот, делал различные тематические альбомы, писал воспоминания…

написал о нем Сергей Городецкий. Сидел Крученых в основном дома, иногда появлялся на людях. Видевшие его вспоминают: одет он был крайне бедно, неприглядно. Допотопно-старомодное потрепанное пальто и неизменно еще допотопнее, потрепанней — предмет, некогда называвшийся портфелем, без ручки, замка и других атрибутов, присущих портфелю.

Жил Крученых в квартире № 51, разумеется, коммунальной, в комнатушке без ремонта и почти без уборки, но среди множества книг. Большое окно было затянуто тканью, чтобы книги не выгорали. Оставлен был лишь маленький квадратик для света. Соседка Юнна Тутова вспоминала: вдоль всей комнаты — полки и стеллажи с книгами. Часть стеллажей покосилась, кое-какие книги попадали на пол. Стеллажи тоже были прикрыты тканью, бумагой и пылью…

31 мая 1966 года в ЦДЛ состоялся вечер, посвященный 80-летию Алексея Крученых, на нем поэт читал свои стихи, но очень тихо и без всякого футуристического вызова. Через два года он скончался в больнице Склифосовского. На его гроб в крематории Донского монастыря Лиля Брик, к тому времени тоже старенькая, положила две крупные пунцовые розы. Девушка «из малинового варенья», как когда-то писал Крученых.

Вот и все. Веселое начало — грустный конец. Но как писал Крученых, «с какой поры мы все сентябрим и сентябрим». И он призывал к столу:

Эти строки из стихотворения Крученых «Весна с двумя угощениями» (1925). И —

О Кузмине можно сказать так: один из экстравагантнейших русских модернистов — поэт, прозаик, драматург, переводчик и композитор. Блестящий стилист и тонкий стилизатор, строгий критик и беспечный шутник, замкнутый и загадочный человек, разноречивый и в сущности совершенно цельный.

Можно просто перефразировать Вячеслава Иванова: «Кузмин — о, чародей!»

Обратившись к «Петербургским зимам» Георгия Иванова, читаем следующее: «Шелковые жилеты и ямщицкие поддевки, старообрядчество и еврейская кровь, Италия и Волга — все это кусочки пестрой мозаики, составляющей биографию Михаила Кузмина… Жизнь Кузмина сложилась странно. Литературой он стал заниматься годам к тридцати. До этого занимался музыкой, но недолго. Почему? Раньше была жизнь, начавшаяся очень рано, страстная, напряженная, беспокойная. Бегство из дому в шестнадцать лет, скитание по России, ночи на коленях перед иконами, потом атеизм и близость к самоубийству. И снова религия, монастыри, мечты о монашестве. Поиски, разочарования, увлечения без счету. Потом — книги, книги, книги, итальянские, французские, греческие. Наконец первый проблеск душевного спокойствия — в захолустном итальянском монастыре, в беседах с простодушным каноником. И первые мысли об искусстве — музыке…»

Что в этих словах правда и что вымысел? Где подлинность, а где легенда? Эти вопросы, кстати, можно обратить почти ко всем деятелям и творцам Серебряного века. Разобраться сложно и остается утешаться высказыванием Марины Цветаевой: «О каждом поэте идут легенды, и слагают их все те же зависть и злостность».

Все современники отмечали двуликость Кузмина — эстет, поклонник формы в искусстве и в то же время творец нравоучительной литературы, жеманный маркиз в жизни и творчестве и одновременно подлинный старообрядец, любитель деревенской, русской простоты. Но все же больше — «русский дэнди», «Санкт-Петербургский Оскар Уайльд», «принц эстетов»…

Максимилиан Волошин в книге «Лики творчества» писал: «Когда видишь Кузмина в первый раз, то хочется спросить его: „Скажите откровенно, сколько вам лет?“, но не решаешься, боясь получить в ответ: „Две тысячи лет…“, в его наружности есть нечто столь древнее, что является мысль, не есть ли он одна из египетских мумий, которой каким-то колдовством возвращена жизнь и память… Несомненно, что он умер в Александрии молодым и красивым юношей и был весьма искусно забальзамирован… Мне хотелось бы восстановить подробности биографии Кузмина там, в Александрии, когда он жил своей настоящей жизнью, в этой радостной Греции времен упадка, так напоминающей Италию восемнадцатого века… Но почему же он возник теперь, здесь, между нами в трагической России, с лучом эллинской радости в своих звонких песнях и ласково смотрит на нас своими жуткими огромными глазами, усталыми от тысячелетий?»