Юрий Безелянский - 99 имен Серебряного века

Стихотворение «Нобелевская премия» было опубликовано в английской печати, после чего Пастернака вызвали на допрос к генеральному прокурору Руденко. Травля привела к скоротечной тяжелой болезни, и Борис Леонидович на 71-м году ушел на жизни. За месяц до своей кончины, в апреле 1960 года, он писал: «…По слепому случаю судьбы мне посчастливилось высказаться полностью, и то самое, чем мы так привыкли жертвовать и что есть самое лучшее в нас, — художник, оказался в моем случае не затертым и не растоптанным».

Борис Пастернак умер, а спустя несколько лет начался «пастернаковский бум». Вся интеллигенция запоем читала поэта и внимала его заветам. В стихотворении «Быть знаменитым некрасиво…» Пастернак писал:

Незадолго до смерти Пастернака в Переделкино приезжал знаменитый американский композитор и дирижер Леонард Бернстайн. Он ужасался порядкам в России и сетовал на то, что так трудно вести разговор с министром культуры. На что Пастернак ответил:

— При чем тут министры? Художник разговаривает с Богом, и тот ставит ему различные представления, чтобы ему было что писать. Это может быть фарс, как в вашем случае, а может быть трагедия…

Приведем и еще одно признание Пастернака: «Я не люблю своего стиля до 1940 года, отрицаю половину Маяковского, не все мне нравится в Есенине… Я люблю свою жизнь и доволен ею. Я не нуждаюсь в дополнительной позолоте…»

И тут уместно привести характеристику Ильи Эренбурга, которую он дал Пастернаку: «…Жил он вне общества не потому, что данное общество ему не подходило, а потому, что, будучи общительным, даже веселым с другими, знал только одного собеседника: самого себя… Борис Леонидович жил для себя — эгоистом он никогда не был, но он жил в себе, с собой и собою…»

Это написано Пастернаком в далеком 1918 году. Стихотворение называется «Разрыв». Этих любовей и разрывов у поэта было много. Последняя любовь Пастернака — Ольга Ивинская, которая заплатила за свои чувства к поэту чрезмерно высокую цену. «Олюша, моя драгоценная девочка…» — писал ей в одном из писем Борис Леонидович.

Отдельного рассказа требуют темы «Пастернак и Цветаева», «Ахматова и Пастернак». Одна лишь цитата из записей Лидии Чуковской. 13 июня 1952 года она зафиксировала разговор с Анной Андреевной: «Тут она стала рассказывать мне о Борисе Леонидовиче и, как и в прежние годы, говорила о нем с восхищением и в то же время с какой-то нежной насмешкой. С восхищением — понятно, речь ведь идет о чуде; с нежностью — потому что о друге; а с насмешкой, я так понимаю, потому, что в насмешке легче спрятать нежность».

«Книга — кусок дымящейся совести», — как-то обмолвился Борис Пастернак. У него в стихах и прозе все дымилось, горело и светилось.

Когда Лидия Чуковская читала Ахматовой рукопись, где упоминался Пришвин, Анна Андреевна заметила: «Не надо имени Пришвина среди имен первого ряда». Действительно, не Блок и не Бальмонт. «Проигрывает» Пришвин и своим орловским ровесникам — Бунину и Леониду Андрееву. И по личной судьбе, и по творческой. В эмиграции не был. Бунтарских произведений не печатал. В советское время ушел в свою природоведческую нишу и был неприметен. Певец природы. Писал о цветах и снежинках. «Природа любит пахаря, певца и охотника, — говорил Пришвин. — Я охотник за своей собственной душой, которую нахожу, узнаю то в еловых молодых шишках, то в белке, то в папоротнике…»

Естественно, с такой установкой в первый ряд не пробьешься. А начинал свой жизненный путь Пришвин, вроде бы, бойко: в гимназии вступил в конфликт с учителем географии Василием Розановым (в дальнейшем они подружились). Потом последовало увлечение, нет, можно сказать иначе, — обольщение марксизмом, работа в марксистских кружках, арест и одиночное заключение в тюрьме. Но революционера из Пришвина не вышло, ибо с детства в нем было заложено «построить свое поведение не на сострадании, а на той святой радости, лучше которой нет ничего на земле». Отсюда и неудачная попытка соединить социалистическую идею с христианской.

Поучился Пришвин в Германии, в Лейпцигском университете, поработал агрономом и поздно — в 28 лет — начал свою литературную деятельность. В 1905 году стал печататься в газетах, а в 1907 году опубликовал первую свою книгу «В краю непуганых птиц», за ней последовали другие — «За волшебным колобком», «У стен града невидимого», «Черный араб», «Птичье кладбище» и другие.

В 1907 году Пришвин попадает в «гнездо писателей школы Ремизова», становится членом Петербургского религиозно-философского общества, знакомится с Максимом Горьким, который оказался близок Пришвину своей приближенностью к народу, «наивностью» и непосредственностью. Они переписывались друг с другом вплоть до смерти Горького в 1936 году.

Революцию и новую власть Пришвин не принял и стал тихим внутренним эмигрантом, обозначив свое поведение как переворот «от революции к себе». В своих дневниках, а вел он их практически всю жизнь, Пришвин оставил немало оценок, например, об Октябре он высказался так: «В этом действии было наличие какой-то гениальной невменяемости». Или — «Революция — это грабеж личной судьбы человека» (24 ноября 1930). «Новое время, не рабы, а рабочие! По существу то же самое…»

Да, попади пришвинский дневник в руки НКВД, несдобровать бы писателю. Но не попался: то ли Бог хранил, то ли власть считала Михаила Михайловича вполне лояльным — детские книжки писал, добрые, ясные, про лес и зверюшек.

А что внутри, в душе, делалось у Пришвина? В 1930 году в дневнике он формулирует заповедь; «Нельзя открывать своего лица — вот первое условие нашей жизни». Значит, — скрываться, ловчить, мимикрировать? Это тоже не по душе.