Татьяна Егорова - Андрей Миронов и Я

– Андрей – это моя Хиросима!

«Нет! Не может быть! Так не бывает! – кричало все во мне. – Это мой текст, это я так сказала, когда потеряла ребенка 16 лет тому назад! Я сказала – это моя Хиросима… Господи, что же это?»

– Я человек недобрый, – констатировала она. – Теперь буду еще злее.

«Господи, куда же еще-то злее?» – думала я.

– Спасибо, что меня навестили, – сказала она низким голосом.

Мы поняли, что аудиенция окончена, встали, попрощались и ушли.

Через несколько дней раздался звонок.

– Але! – услышала я сильный, волевой голос. – Таня, здравствуйте! Это Мария Владимировна. Когда вы придете? – очень требовательно заявила она.

– Ну, когда? Давайте в субботу. Что вам захватить?

– Захватить мне ничего не надо, а купить, – сказала она поучительно, – лимон и половину бородинского.

– Какой у вас код? – спросила я.

– У меня нет кота.

В театре оживление: все готовятся к тому, что Чек вот-вот начнет лепить из них Миронова и Папанова. И, наконец, к ним придет слава, славонька, славочка! Уж скорей бы! Так хочется!

Меня пугают – гнать! Гнать! Гнать из театра! За то, что отказалась в Риге от спектаклей в минуты трагической смерти Андрея. Успокоились на том, что вычли из зарплаты деньги за 4 дня «прогула».

3 ноября умирает Елизавета Абрамовна Забелина, 5 ноября – Марточка Линецкая. В фойе бесконечные гробы, похоронная музыка, завешены черным зеркала. Я на последнем издыхании. На похоронах Марты я уже не могу стоять – сижу на стуле, вокруг меня лужа слез. Я ем, пью, разговариваю, сплю, хожу в магазин – из меня беспрерывно автоматически льются слезы.

Жизнь раскололась пополам – до смерти Андрея и после. В «после» – сплошная тьма, надрыв и нет ни цели, ни выхода, ни спасения. Его так не хватает, потребность видеть его – мучает, ходим с Субтильной на кладбище, жмемся друг к другу, туда идем – мне 43 года, обратно – 86. Потом – пить водку, плакать, говорить о нем…

Ночью звонит Мария Владимировна и требовательно спрашивает:

– Почему вы мне не звоните?

Прихожу к ней на улицу Танеевых. Там ее старинная знакомая Антонина Сергеевна Ревельс, великолепная балерина, которая всю жизнь работала в ансамбле Утесова и, когда Утесов потерял всех своих близких, стала его женой. Зовут Антонину Сергеевну Ревельс за глаза все только Тонькой.

Стоят они передо мной рядом – такие разные… Мария Владимировна статичная, маленькая, крепкая, тяжеловес… Если скажет что-то – весомо, громко, поучительно, поставленным голосом, а Тонька – худышка, вертлявая, маленькая, с высокими скулами, раскосыми глазами.

– Как я теперь буду встречать праздники? – восклицает с горечью Марья (так я ее называю). Когда умер Менакер, я даже не знала, как за квартиру платить.

Раз в месяц приходит Маша Миронова, дочь Андрея, и Марья вручает ей деньги, за отца, чтобы та достойно могла доучиться.

– После смерти Андрея, – говорит она, – я ничего не соображала и сейчас-то… Певунья быстренько мне сразу после похорон на следующий день подсунула бумажки на подпись, там и гараж, и его квартира, он ведь с ней не соединил лицевой счет… Слава Богу, я у нее для Машки хоть магнитофон выцарапала. Врет все, сказала мне, что поедет на хутор утешаться, а поехала в Голландию развлекаться. Зачем врать? Как я теперь буду жить и на что?

Смотрю на нее и думаю: «Господи, какая старенькая, одинокая и несчастная. Ведь ей 77 лет!»

– Говорят, что театр хотят назвать именем Андрея Миронова.

Марья жестко ответила мне на мое предположение:

– Говорят, что кур доят, пришли, а сисек не нашли!

Когда я с ней – ощущение, мираж, что Андрей еще жив: у нее такая же белая кожа, крепкие запястья и эти синьковые глаза с большими веками. В комнате Менакера – мемориал. Там фотографии, вырезки из газет, цветы, костюм Фигаро, в котором Андрюша ушел в мир иной, его гримерный стол… Я всегда туда вхожу – постою, потрогаю костюм, положу руку на гримерный стол.

Уже декабрь. Сидим вдвоем с Марьей в «книгах». Я читаю ей стихи Волошина: «С Россией кончено. На последях».

– Я его знала, – говорит она.

– Наизусть? – спрашиваю я.

– Лично! – Диапазон времени между нею и мной. Стоит в комнате, смотрит на коллекцию революционного фарфора, который они собирали с Менакером, и говорит:

– Обдеру все стены к такой-то матери! – И через два дня приходят из музея и «обдирают», как по живому.

У нас с Марьей странная, еще не осознанная потребность друг в друге. Перед Новым годом мы вдвоем с ней в метель, под ручку, тесно прижавшись, идем на кладбище. Если бы мне сказали об этом тридцать лет назад! Стоим перед холмом вдвоем, молчим. Потом шмонаемся вдвоем по Арбату, пустынно, холодно, приходим домой, пьем чай, сидим друг против друга и давимся от слез.

31 декабря. Встречаем новый, 1988 год. Я сижу рядом с тарелкой для Андрюши, на которой лежит его визитная карточка с его же надписью красным фломастером: «Мамочка, с Новым годом!» За столом Певунья со своей дочкой, друг дома Федор Чеханков, критик, давний друг Менакера и Марии Владимировны Поюровский с женой. На рояле – большой портрет Андрея, вокруг цветы, глаза живые и улыбаются… Новый год, цветы, гости, нет только его… Он лежит в промерзлой земле на Ваганьковском кладбище.

В театр не хожу – болею. То грипп, то ангина, то ангина, то грипп. Непрекращающийся поток слез. Мою ими пол. В январе в Москву из Питера приехал Белинский. Узнав о том, что составляется книга об Андрее «Глазами друзей», возмутился: а почему в списке нет Тани? Она же пишущий человек! И притом самый близкий. Я написала статью об Андрее.

Пока писала, сама вышла «за пределы обыденности», «в другие сферы» и, поставив точку, почувствовала, как вдруг «приземлилась» на свой стул, как будто меня там раньше не было. Я вся горела. Вышла на кухню, выпила воды и, войдя в комнату, остановилась у зеркала, оказавшись спиной к окну. Увидела себя с больным бледным лицом в лихорадках, с седой прядью надо лбом. И вдруг вздрогнула. За моей спиной кто-то был! Кто-то находился в комнате за моей спиной! Я резко повернулась и увидела… густую, извилистую волну «тумана», ускользающего в окно… как тогда в Риге… после нашего полета с Андрюшей… тогда он исчез точно так же… Значит, он был здесь… мы были вместе…

В мае, перед гастролями в Ленинград, сидим у Марьи. Тонька принесла ей котлеток, я – мороженое.

– Продлись, продлись, очарованье, – говорит Тонька, облизывая ложку с мороженым, и, уловив секунду, когда «Машенька» отвлеклась, положила виртуозно себе в тарелку еще порцию. Марья наворачивает с удовольствием мороженое и бранится:

– Мы будем лишены поколения! Все играют на гитарах, гитары держат на яйцах, и они по ним бьют. Почему немцы не вошли в Москву? – громогласно продолжает Марья. – Вошь увидели! Они же чистоплотные, а у нас грязь, все хрустят вшами. А это для них страшнее танков и «катюш».