Михаил Хейфец - Путешествие из Дубровлага в Ермак

Немало религиозников встречал я на зонах. На словах они все признавали, что пути Господни неисповедимы и Воля Божья непознаваема. Но практически были убеждены, что именно им — их авторитетам, святым, соборам — она открылась. Именно поползновение смертного ума (пусть великого, нравственного, святого) выдавать свою продукцию за Божественную вызывает в других такой же естественный протест, как претензия открыть все тайны мироздания ключами-отмычками Научного коммунизма — Пролетарского интернационализма.

Помню, однажды осенним вечером, гуляя возле старого барака, я был внезапно поражен мыслью Кальвина относительно Божественного предопределения. Богослов ведь разработал целостное учение о правилах жизни, согласно Воле Божьей, и внезапно догадался — это недоступно все равно познать человеку. Бог может сокрушить самого правоверного, соблюдающего все "мицвот" еврея, и ревностнейшего католика, и безупречного протестанта, и фанатичного до неистовства мусульманина — как сокрушил он Иова. Просто так — потому что ему (и даже не ему, а Сатане!) захотелось поставить опыт — сокрушить для себя, вне связи с поведением или виной данного человека. И он же может возвысить самого жуткого святотатца — Аттилу или Сталина, если тот — бич в Его деснице. Как мог богослов, всю жизнь работавший над "системой", вдруг осознать полное бессилие своих знаний, да еще и признаться в этом миру — непонятно. Это акт величия. Обычные знатоки веры живут по принципу: "Бог знает все, но мы знаем больше".

Это и отводит меня — думаю, навсегда — от любой организованной конфессии.

В "боксе" меня забыли. Проходили часы, а я сидел и ждал, ждал, ждал… Уже исчезли все зэки, всех, видать, развели по камерам. А когда же меня?

И вдруг в коридоре, за которым я наблюдал в выбитый "глазок, появились девушки из хозобслуги.

Ида Нудель, активистка сионистского Сопротивления, писала мне в Ермак: "Девки-уголовницы — чистые обезьяны с двумя инстинктами: пожрать и поспать с мужиком." Наверно, Ида права, она-то узнала их в этапных камерах, но тогда я любовался ими. Как в кино, подглядывал жизнь: вот тихая девичья беседа, вот прошли парни, и они принимают позы — каждая на свой манер… Вот парни ушли, и начинается поправка локонов и воротничков. Билет на этот неожиданный сеанс помог мне спокойно, без звука: ждать очереди на вывод из "бокса" часов десять подряд.

Уже стало совсем темно, когда я напомнил о себе стуком в дверь. "Мы про вас забыли! Где же мы сейчас вам камеру найдем!" Пока распорядились отвести в баню, чтобы выиграть время для своих размышлений…

Поглядеть на меня в предбаннике собрался целый пост хозобслуги. Парни работают в тюрьме не по десять часов в день, как мы в зоне, а сколько прикажут. Живут не под открытом небом, а в камерах. Зато освобождаются по "пол-срока" — это и есть расплата с ними "за камеру".

Мужики сообщили последние информашки "Агентства новостей ГУЛАГ": недавно тут проходил новый "политик" — на Пермь; в городе готовят большой процесс — бытовики сожгли свою зону. Из Москвы новость: вроде Щаранскому меняют 64-ю на 190-прим… (Увы — параша!)

— А сколько вас, политиков, в зоне?

— В нашей было человек двести.

Смех: тоже мне зона. "В нашей тюрьме одной хозобслуги человек двести…" Наконец, главный вопрос: "Что вы знаете о свободном профсоюзе?"

…Недавно по радио передавали интервью одного из видных правозащитников, в прошлом ученого секретаря Всесоюзного общества астрофизиков Кронида Любарского. На вопрос журналиста, почему так мало диссидентов в СССР, он ответил: "Диссиденты — это актеры на сцене, за каждым действием которых следят миллионы глаз". Я чувствовал, что ему не поверили — но Любарский был прав.

Позволю себе здесь малое отступление в лагерное прошлое. В награду за "хорошее поведение" на внутрилагерном следствии (я покорно признал на допросе, что сжег рукопись своей книги "Место и время" — как раз в те дни она и миновала лагерный "забор", отправляясь в город Париж) капитан КГБ Мартынов дал мне в камеру почитать британскую коммунистическую "Морнинг стар". В ней члены Британской компартии, еврокоммунисты, советовали руководству КПСС не сажать в тюрьмы диссидентов-одиночек: что могут они сделать без своего "искусственного нимба страдальцев" против великой сверхдержавы мира сего?!

Я поразился: неужели наивные британцы полагали, что обитатели Кремля без них неспособны соорудить такую несложную мыслишку! Уж свои-то интересы они знают куда лучше лондонцев и имеют обширную информацию. Они знают, что за горсточкой советских диссидентов, физически совершенно ничтожной, скрывается сила, разрушавшая империи покрепче советской — сила правды о "реальном социализме". Если не помешать этой ничтожной горсточке рассуждать вслух, завтра эти мысли захватят миллионы зрителей в партере — армейских офицеров, даже гебистов, а, в первую очередь, собственный партаппарат. Кто знает, вдруг среди зрителей найдется рота- аналог "декабристов", и еще неизвестно, найдутся ли полки, готовые защищать Кремль ценой жизни… Выгодно мне поддержать британцев, но со вздохом вынужден признать: политически правы как раз советские руководители. Уж если хозобслуга свердловской тюрьмы так интересуется "свободным профсоюзом…"

Но пока — вокруг быт ГУЛАГа. Запишу-ка некие штришки на память… Вот пришла новая партия с этапа. Выстроились мужики (примерно 18–22 года) в колонну по одному перед женщиной врачом (лет 30), быстро расстегивают штаны, показывают ей член, делают им перед ее носом круговое движение, и так по конвейеру… Видел бы это автор "Воскресения", Лев Николаевич Толстой!

— Запомнил? — спросил меня понимающе юнец из хозобслуги. — Запиши. Не забудь.

Сколько раз я слышал это на зонах — с первого моего этапа: "Не забудь".

Потом в эту же баню привели партию женщин…

Ночью за мной пришел прапорщик. "Придется до утра посидеть в карцере. Завтра утром для вас что-то найдем". Господи, тоже мне проблема: за спиной 93 суток в карцере, что мне одна лишняя ночь. Длинными-длинными переходами удаляемся в карцерный корпус.

Бычки в загоне

Карцерная камера. Стены, согласно лагерной конституции — "приказу номер сто двадцать", сделаны "под шубу" — оштукатурены с острыми или просто выпуклыми бугорками по всей их плоскости. Ни написать что-либо, ни прислониться к стене нельзя — в том и суть замысла…

Испачканная и дурно пахнущая дыра в углу камеры — здешний туалет. Я человек, ко многому привычный и вообще от природы не слишком брезгливый, но в Свердловске подошел к нему с немалым внутренним усилием.

Присел на карцерное сиденье — малый пенек в противоположном углу. Вдруг откуда-то зовут: "Земеля…". Сосед через дыру спрашивает о чем-то непонятном — с трудом соображаю, что его интересует, нет ли при мне водки или наркотиков. "А как передадим?" — "Мент пронесет." Но у меня нет ничего, кроме хлеба, и интерес ко мне у соседей угасает.