Михаил Хейфец - Путешествие из Дубровлага в Ермак

Карцер забит подследственными по громкому делу о поджоге зоны. Спросил — неделикатно — подробности, ответили скупо "Козлы слишком много воли взяли". ("Козлы" на "фене" — это лагерные активисты из зэков; судя по тому, что я знаю, кличка взялась от тех козлов-вожаков на бойне, которые приводят стада овец и коз под ножи мясников, а сами удаляются к следующему стаду — на ту же роль).

Потом между соседями завязался их разговор: судя по голосам — это все мальчишки лет по 18–20 (я так ведь их никого и не увидел…) Естественно, о женщинах (о чем еще говорят мальчишки в своей компании?). Некий юноша прочитал поэму, да-да, настоящую поэму о своей возлюбленной по кличке "Атомная бомба". И в его стихах звучала настоящая лирическая нежность и настоящая вера в будущее счастье с ней… Тут последовал серьезный мужской разбор. Обсуждались женские стати и моральный облик "Атомной бомбы", хорошо знакомые всем собравшимся товарищам. Трудно припомнить мерзость, которую бы они миновали — более остального их занимало ее женоложство. Поклонник защищал любимую: только сегодня по дороге в суд она сумела передать ему что-то очень важное! Как главное доказательство чистоты своей девушки, выкрикивал:

— Валюха, знаете, какая? Она, если кого заразит, повесится!

Но под клещами напора сверстников его голос слабел, и уже петухом пустил он рыдающее:

— Какие мы несчастные! Если и полюбишь кого, так "Атомную бомбу"…

Потом свою поэму зачитал другой трубадур. Очень складно описал автор в рифму все мыслимые позы, какими он за один раз ухитрился совокупиться со своей подругой. Друзья уверенно осудили и это сочинение: за один-то раз и столько поз? Ложь и неправда жизни!

Я по призванию — школьный учитель. Господи, каких скотов выпустят на волю в Россию из этого "воспитательного учреждения"!

Наконец, надзирателю надоело, и он скомандовал: "Отбой!". Спать хотелось просто зверски.

Спасаю свою кровь.

Нар нет — вместо них три сколоченные доски на трехсантиметровых подставках. Стелю под голову бушлат (его не отобрали, поскольку я не карцерник), падаю на настил и тут…

По стене стремительно катится откуда-то с потолка вал багровых клопов. Даже представить себе не мог такого клопиного прилива. Они двигались непобедимыми колоннами, как гвардейцы Наполеона в исторических фильмах.

Давить? На стенах под "шубу?

Вскочил. Они отошли наверх. Насекомые явно знали (опыт, наверно, большой), что зэк никуда не денется. Равно или поздно он рухнет на настил и угостит их своей кровью.

Сел на пенек. Клопы перебрались поближе. Стал ходить из угла в угол. Всю ночь ходил.

…Через две недели Миша Нефедов (зэк-самоубийца, о нем пойдет речь впереди) рассказывал:

— Подумаешь, клопы! Вот в Рязани — там такие вши!! Прибываешь в тюрьму. Тебе врач голову осматривает — нет ли вшей, заходишь в камеру, а они кучами по углам сидят. Уезжаешь из тюрьмы — опять смотрят голову: боятся, что мы их вшей увезем куда-то из Рязани…

Так я и прошагал праздничную ночь с 8 на 9 мая.

На утро караул отказался отвести меня в другую камеру.

— Мне же обещали, что карцер — на одну ночь…

— Вас обманули.

Простенько…

В День победы вроде бы ничего сделать нельзя — начальства-то нет в тюрьме, все пьют-гуляют. Но у меня имелись свои лагерные наблюдения…

Не знаю почему, но любая тюремная администрация весьма болезненно относится к акциям протеста в "дни Красного календаря". А у меня есть чистый листок из "Англо-русского словаря" и припрятанный стержень от авторучки. Итак, на День победы я вооружен до зубов: пишу заявление об объявлении голодовки протеста.

Конечно, если б меня посадили в карцер с санкции КГБ, заявление не имело б никакого реального смысла… Но я-то протестую против водворения в карцер без предъявления постановления администрации и против антисанитарного состояния места заключения… Это — чистый брак в работе администрации.

Почему-то заявление о голодовке в "день Красного календаря" они не могут попросту выкинуть вон, а обязательно предъявляют прокурору. Почему — не знаю, у них какие-то свои повадки и обычаи. Главное — вручить заявление. Чтоб его приняли… Пока надзиратель открывает кормушку, чтоб передать завтрак, я быстро, рывком, выбрасываю листок в коридор. Старик в ужасе отшатнулся, вздымая худые ладони — такая неприятность в его дежурство! Теперь осталось только ждать.

Через полчаса — спокойно-размеренный голос дежурного офицера (по моим наблюдениям, хорошего воспитателя — он очень толково обращался с молодежной кодлой). Меня переводят в другую камеру: там нет клопов, зато есть… Боже мой, кровать с одеялом. И у окна — радиорепродуктор!

У надзирателя все еще дрожат руки: "Пусть сначала возьмет еду". Конечно, возьму, с удовольствием отпраздную свою микропобеду — баландой!

Как, братцы, хорошо лежать на кровати!

Свердловское чудо — так я обозначаю туалет в камерах тамошней тюрьмы.

Это — большая дыра в полу, перекрытая крест-накрест двумя металлическими полосами.

…Утром 10 мая, после праздника, пришел в карцер грузный начальник режима, подполковник (в карцер начальство обычно часто заходит, в том его преимущество перед обычными камерами). Лениво полюбопытствовал: "Претензии есть?" — "Я не знаю, как пользоваться этим агрегатом," — указал на дыру. "Ах, это… Когда сходите по-тяжелому, зовите надзирателя, он пустит воду".

Так и делается. На металлическом кресте задерживаются экскременты, тогда зовешь надзирателя, он где-то за стеной откручивает кран, и тонкая, как из рукомойника, струя минут пять-семь все это уносит вниз. А ты лежишь напротив и созерцаешь, и обоняешь.

А канализационная труба идет под полом под всеми камерами сразу, так что отходы одной из камер обязательно пройдут под соседними, ароматизируя их через ничем не закрытые отверстия. И камер — много: целый ряд.

Интересно, кто конструировал хозяйство этой тюрьмы?

Как у всего на свете, у "свердловского чуда", наряду с перечисленными неудобствами, есть великое достоинство: если умеешь превозмогать свое обоняние, то через эту дыру в полу можно свободно переговариваться со всеми соседними камерами.

Со мной, правда, говорили немного — не о чем. Я — как бы существо с иной планеты. Уже после представления друг другу хлопцы с почтением спросили: "У тебя, может, и высшее образование есть?" Вот уж чего я в себе никогда не ценил — своих "корочек", твердой обложки со вкладышем с оценками, дающей право на занятие определенных должностей. Самые пустые, пропавшие годы моей жизни — студенческие, когда курс лекций всегда начинался со "значения трудов т. Сталина по языкознанию (потом — "по экономике") для…" (грамматики русского языка, введения в языкознание, методики преподавания литературы, иностранной литературы, ПВХО — остальное впишите сами, и не ошибетесь. Собственно сами курсы, естественно, тоже подгонялись под это "покрывало"). Впервые в свердловской камере я натолкнулся на слой людей, которые всерьез эти "корочки" уважали и считали их для себя чем-то недостижимым (потом много повстречал таких же в Ермаке).