Федор Елисеев - Казаки на Кавказском фронте 1914–1917

Говорили потом, что это была «константинопольская гвардия».

Турки шли молча и, как всякие пленники, сосредоточенно, но не растерянно и не пугливо. Шли с воинским достоинством. Их флегматично сопровождали одиночные конные казаки-таманцы. Из этого мы поняли, что это и есть трофеи 1-го Таманского полка. И мы были удивлены, как чисто, даже щегольски, были одеты все турецкие офицеры. Нам это понравилось.

При виде свежего казачьего полка в 800 коней, идущего правильным уставным строем, все пленные, подняв головы, с нескрываемым интересом рассматривали нас. Их офицеры, даже раненые на носилках, равняясь с Мистуловым, внимательно отдавали ему воинскую честь, беря под козырек. Нам это тоже очень понравилось.

Все месяцы войны Мистулов был неизменно блестяще одет. Высокий в талии, сухой и стройный, как всякий благородный кавказский горец, всегда в своей темно-синей черкеске, при позолоченном кинжале, шашке и газырях, в высокой коричневой папахе крупного курпея, глубоко надвинутой на лоб и уши, он всем своим видом невольно останавливал на себе внимание, кем бы они ни были, эти встречные.

Может быть, его благородная посадка и гордая осанка привлекали внимание турок, так как они с нескрываемым любопытством, провожая глазами, явно рассматривали и изучали его…

Может быть, его хищный, определенно мусульманский тип крупного лица привлекал их внимание…

Думаю, что по всему внешнему виду Мистулова они признавали в нем своего единоверца — потому-то так и рассматривали его остро и любопытно. И я уверен, что они, пленные турки, восторгались им, как, может быть, и удивлялись, что мусульманин идет против них… Но они этого ничем не выразили.

Мистулов же, чувствуя это, словно живое изваяние, только вскользь, не поворачивая головы, бросал на них свой взгляд, не желая стеснять и смущать их, своих единоверцев, этих храбрых воинов, теперь вот побежденных и… пленников.

Что же случилось у таманцев?

Напрасно по горячим следам расспрашивал я некоторых из них, друзей-офицеров, об их атаке, столь успешной и доблестной.

Я был дружен с героем дня, командиром 5-й сотни сотником Бабаевым Василием Терентьевичем. Кстати сказать, его старший брат, Иван Терентьевич, подъесаул, и его сын, прапорщик Павел Иванович, были в нашем полку, и с ними я был также очень дружен.

— Расскажите, Василий Терентьевич, как это было? — с жаром спрашиваю его, радуясь за его героическое дело. Это он шел со своей сотней в атаку впереди всего полка.

— Жарко было… — только и ответил он и, сделав паузу, добавил: — Жаль двух взводных урядников… обоих перерезало из пулеметов… убито восемь казаков, а раненых еще больше… и лошадей погибло много.

Это было все, что он мне сказал.

Его младший офицер, прапорщик Онуфрий Булах 2-й, казак станицы Славянской, бывший сверхсрочный подхорунжий этого полка, был односложен и, как черноморец, оригинален в ответах.

На мой вопрос «Как же было?» он флегматично покачал головой, потом опустил ее и медленно, с растяжкой ответил:

— Дужэ жарко було… Я думав тоди, як пишлы в отаку — проппала наша сотня… думав, усых нас туркы пэрэрижуть з пулымьетив…

Мой приятель, есаул Закрепа Константин Николаевич, посмотрел на меня и произнес еще короче:

— Та… було… — и махнул рукой. А что «було», то есть было, так и не сказал.

— Расскажи ты мне, Иосиф Филиппович, как это было? — обращаюсь я к их полковому адъютанту и своему другу, хорунжему Лопатину, казаку станицы Расшеватской, не добившись толку от других. И он рассказал, так как был умен, наблюдателен и порою словоохотлив.

— Видишь, наш старик хитрый, — начал он.

Своего командира полка полковника Кравченко офицеры-таманцы за глаза называли «старик». Высокий, сухой, с черной козлиной бородой в сединах, спокойный в движениях, он действительно походил на старика, хотя ему и было лет под 60. Но они уважали своего «старика» и побаивались, как умного и строгого отца, который, если надо, «рознэсэ усых», то есть «выцукает» каждого, несмотря на его чин и положение в полку.

В термин «хитрый» Лопатин вкладывал совсем иной смысл, а именно: умный, осторожный, рассудительный.

Дальше Лопатин продолжал:

— Наша пехота не смогла сбить турок, и полку приказано конной атакой прорвать их. Но местность, ты сам знаешь какая — сплошные валуны, каменюки, где негде коню и ногой-то стать. Правда, пехота и в особенности артиллерия, видимо, поколебали турок. А тут еще местность под уклон, все же легче. Старик все это учел. Но чтобы не захлебнуться в атаке, он рассказал обстановку и свой план, который был таков: одна сотня, развернувшись в одну линию, широким наметом идет в атаку и этим навлекает на себя весь огонь турок. За ней следует весь полк в линии колонн с широкими интервалами. Головной он назначил сотню Василия Терентьевича как более исполнительного офицера и твердого начальника над своими казаками. Ему приказано «не оглядываться» назад… Полк все равно дойдет «до шашек»!

И представь, «старик» был прав: турки сосредоточили весь огонь на головной сотне, и она, видя, как за ней следует весь полк наметом, ринулась вперед во весь опор и дошла до шашечного удара… а полк, перейдя в широкий намет, окончательно сломал турок, раздавил их, — закончил он и улыбнулся.

Эта конная атака 1-го Таманского полка на пехоту турок 24 июня 1916 года была исключительно доблестная. В таком месте, где по мирному времени никогда и никому бы не пришло в голову сделать даже и сотенное учение, не говоря уже о полковом. И когда приближался наш полк к этому месту — то вдали, может быть, в версте от нас, 1-й Таманский полк густой массой своих коней делал какие-то перестроения, видимо, только что собравшийся после атаки, в которой конница всегда бывает разрозненна. Мы искренне любовались нашими дорогими однобригадниками, переживавшими сладость конной атаки, и в душе гордились этим, словно это касалось и нас.

На войне у хороших офицеров зависти к соседу нет, а скорей дружеское сочувствие и радость за успех воинского дела. Что касается воинской чести, то это чувство должно быть еще сильнее, так как люди шли на смерть.

В нашем полку это чувство в особенности было сильно.

По статуту сотник Бабаев единогласным постановлением Георгиевской думы был награжден орденом Св. Георгия 4-й степени, а его младший офицер прапорщик Булах Онуфрий — Георгиевским оружием, не имея и одного офицерского ордена до этого. Щедро были награждены Георгиевскими крестами казаки и урядники 5-й сотни.

5-я сотня не забыла своего умного и храброго командира и преподнесла ему в подарок и сам орден. По золотому ободку этого благородного эмалированного белого крестика было выгравировано: «Герою командиру — от 5-й сотни».