Мэри Мейн - Эвита. Женщина с хлыстом

В клинике глаза пациента тоже постоянно натыкались на портреты; они висели на каждой стене каждой палаты; они смотрели на родильный стол; и на мраморных стенах коридоров – при строительстве применялось семь видов мрамора – были выбиты высказывания Перона: «Лучше дело, чем слово!» и «Для одного перониста нет ничего лучше, чем другой перонист».

Наряду с кабинетами врачей, которым позавидовали бы многие доктора с Парк-авеню, имелась также и приемная, которую держали для Эвы. Несмотря на огромный письменный стол с портретом Перона, это помещение со стенами, задрапированными серым бархатом, и полками, уставленными роскошными книгами по искусству, никак не могло сойти за кабинет. Оно походило на будуар из какого-нибудь голливудского фильма и, казалось, открывало тайну зал в странноприимном доме, общежитии для работающих девушек и в детском саду, где будуарные куклы украшали столы. Эта комната обставлялась не для детей, или женщин, или девушек, ее готовили для посещений Эвы; и не для детей, и не для девушек строились те игрушечные домики и миниатюрные улочки, они предназначались той девочке и девушке, которыми Эва никогда уже не могла бы стать. Эти игрушки должны были возместить ей то, чего она не имела в детстве и юности, и, как и прочие эгоистичные маленькие девочки, она не хотела, чтобы с ними играли другие. Ей больше нравилось содержать их всегда в превосходном порядке – такими, какими она их оставляла.

Говорили, что Фонд Эвы Перон распоряжался доходом более чем в пятьдесят миллионов долларов в год; по другим слухам, его доход равнялся третьей части национального бюджета Аргентины или даже всему национальному бюджету четырехлетней давности, когда, с капиталом менее чем три тысячи долларов, Фонд был учрежден. Эти цифры – очень приблизительные, поскольку никаких отчетов о том, какие суммы собраны или как тратятся деньги, общественности не предоставлялось; в действительности не похоже, чтобы детальные сведения такого рода были доступны и самой Эве или Рамону Серейхо, министру финансов и, формально, распорядителю фонда, поскольку Эва содержала армию бухгалтеров, чтобы они занимались ее неуемными тратами, и никакое официальное расследование не могло бы прояснить, сколько денег было присвоено, а это наверняка происходило здесь так же, как и в федеральном правительстве. Несомненно лишь то, что реальный доход не соответствовал ни ресурсам подписчиков, ни осуществляемым программам, какими бы грандиозными они ни казались, и что под абсолютным контролем Эвы Перон фонд сделал ее самой богатой и самой могущественной женщиной в обеих Америках, если не в мире.

Источники этих огромных поступлений не составляют тайны, ведь во всей Аргентине не было человека, исключая совершенно неимущих, который бы не внес в него свой вклад. Бизнесмены, домохозяйки, художники, стенографистки, дети, иностранные дипломаты, правительственные служащие, все – от олигархов, потерявших при экспроприации поместья стоимостью в миллионы долларов, до прислуги, которая отдавала в свой общественный клуб полдоллара, – платили Эве Перон. Ни один институт, фирма, союз или общество не избежали этой участи; Эва собрала свою дань с театров и киностудий, с тотализатора, рулетки и с домов свиданий.

Какими бы причинами ни вызывался первоначально интерес Эвы к социальному вспомоществованию – жаждой ли мести или ощущением своего родства с бедняками, она, без сомнения, увидела возможности, которые предлагала ей подобная организация: приобретение власти и богатства и использование их на все сто процентов. Она была грабителем с большой дороги, но ее положение частного лица создавало определенные неудобства: оно не позволяло ей от собственного имени приказать большим фирмам взять и отдать ей нажитое; но Фонд Эвы Перон узаконивал ее претензии, и ничто теперь не ограничивало ее аппетиты. Именем социальной справедливости она могла требовать что угодно и при случае демонстрировала на наглядном примере, таком, как кондитерская фабрика «Му-Му», что бывает с фирмами, которые достаточно опрометчиво отвергли ее притязания.

Название «Му-Му» было так же знакомо ребятишкам Буэнос-Айреса, как «Херши» – нью-йоркским детям, еще малышами они вонзали зубы в ириски «Му-Му», а школьниками тайно протаскивали карамель «Му-Му» в класс. Хозяева кондитерской фабрики «Му-Му» получили предложение безвозмездно отгрузить фонду сто тысяч пакетов конфет. Они ответили, что были бы рады поставить их по себестоимости. Эва заявила, что этого недостаточно. И поскольку они продолжали отказываться, на фабрике появился правительственный инспектор; он заключил, что в цехах царит антисанитария, и доложил, что в карамельном сиропе обнаружил крысиную шерсть. Газета Эвы устроила скандал. Фабрику закрыли, владельцы разорились, а их собственность перешла к Фонду Эвы Перон. Понятно, что остальные фирмы проявили большую склонность к сотрудничеству. «Альпаргатас» – хорошо известную аргентинскую фирму, которая производила домашние туфли на веревочной подошве с парусиновым верхом, которые носило большинство деревенских жителей, – попросили сделать взнос в фонд. Они выслали десять тысяч песо – это около двух тысяч пятисот долларов. Эве сумма показалась смехотворной, и она отправила ее назад. Тогда они выслали сто тысяч песо, и Эва вежливо ответила, что предпочла бы получить пустой бланк чека.

Директора настаивали, чтобы им позволили выплатить фиксированную сумму. Она ответила, что ее устроил бы миллион песо, на что они волей-неволей вынуждены были согласиться.

Бизнес терпел крах не только из-за отказов вносить свою долю в фонд; налагаемые – законно или нет – штрафы почти полностью поступали туда. Тяжба наследников поместья Бемберга тянулась с 1932 года, когда умер старый Бемберг, владевший фирмами в половине стран мира. Семья Бемберг, не желавшая платить даже более разумного налога во времена режимов Ортиса и Кастильо, теперь обнаружила, что обязана уплатить штраф в семьсот пятьдесят миллионов песо. Такой штраф, присуждавшийся за неуплаченный или уплаченный не полностью налог на наследство, по закону передавался министерству образования, но в данном случае Фонд Эвы Перон присвоил эту сумму.

Фонд давал Эве достаточно возможностей лично отомстить олигархам, чьи владения она имела право экспроприировать для нужд своей организации. Поместье Перейры Ираоласа, в двадцать пять тысяч акров, лежащее по дороге из Буэнос-Айреса к модному пляжному местечку Мар дель Плата и настолько же ценное, как и владение вблизи города, было экспроприировано фондом для дома престарелых. Перейре Ираоласу предложили девятнадцать миллионов песо, что в то время в связи с девальвацией песо составляло около двух миллионов долларов – меньше, чем цена одних только великолепных зданий поместья, и лишь десятая часть стоимости парка. И напрасно старая дама, прожившая здесь чуть ли не полвека, просила оставить ей дом хотя бы до ее смерти; Эва не могла позволить такой задержки в осуществлении своего проекта для старых и бедных; и, вероятно, никто, кроме тех, кого она выселяла, не стал бы упрекать ее в бессердечности – так много нуждающихся обретали дом, тогда как бездомным оставался только один. Но говорили, что в поместье поселился брат Эвы, Хуансито Дуарте.