Андрей Белый - Книга 3. Между двух революций

Был точно свой Николай Ефимович Эфрос, старинный любитель театра и вдумчивый критик; меня привлекали к нему: тишина, ум и грусть; он ходил как под бременем пошлости прессы, меня понимая и в криках, и в ярости неопрометчивой, порой взрывавшей меня на трибуне «Кружка», где снискал репутацию я «поседелого» от постоянных скандалов; вот — сядешь; а мягкая ладонь Эфроса тихо опустится мне на плечо; в ухо — ласковый, добрый, меня согревающий шепот:

— «Нельзя так наивничать… Думаете, — аплодируют с прочею публикой, так и простят? То, что вы говорили о „них“, — не простят, потому что есть правды, которых касаться нельзя».

Гершензон поощрял меня к резкости; Эфрос меня усмирял; он сидел на кружковской эстраде с сознаньем: есть правды, которых касаться нельзя; но и там меня тайно подбадривал он; а с артисткой Смирновой, супругой его, я поддерживал теплые связи, порой появляясь у Эфросов; когда работал я в Теоретической секции Тео 139 , то просил Николая Ефимовича мне помочь; он присутствовал на заседаниях; и обсуждал все детали тогда проектируемого Театрального университета (проект писал я).

Он бывал постоянно в «Эстетике».

Шпетт тотчас завелся в «Эстетике», как только приехал из Киева вместе с Челпановым, переведенный в Москву; 140 в душе артист, — этот крепкий подкалыватель кантианцев при помощи Юма пенял: мое дело — стихи: ни к чему философия мне; с Балтрушайтисом, да и со мной, стал на «ты»; дружил с Метнерами; и его появленье бодрило.

Рачинский здесь плавал как рыба в воде: бил хвостом и цитатою брызгался — Байрона, Шелли, Новалиса, Данта; раз, руку протягивая над согнувшимся Метнером, севшим к роялю, он взревел:

— «Святися, святися, — брат Николае».

Семен Владимирович Лурье, член «Эстетики», смолоду нищий, мечтал стать эстетиком; он поставил задачу: для этого разбогатеть; изобрел он какой-то состав: делать непромокаемым что-то; и продал его, превратись в богача, но погиб для искусства; средь нас он ходил, как акула, готовясь всех слопать; и вел уже переговоры с редакцией «Русской мысли», тогда отощавшей (ее засластил Айхенвальд), чтоб купить этот орган и стать во главе его; он хотел создать орган ценой ликвидации «Весов», «Золотого руна», «Еженедельника» 141 , «Критического обозрения» и прочих московских журналов; он видел себя Мерилизом; 142 являясь, он скалился с ласковой хищностью черной пантеры, — такой моложавый (а было ему сорок пять уже лет), такой розовощекий: такой Мефистофель! Пенсне золотое, духи и ботиночки лаковые; сюртук — черный; и — серые полосатые брюки.

Казалось: одна из ботинок сжимает копыто козлиное; стоит об этом шепнуть, — нет Лурье: пол раздвинется, вылизнет пламя; Лурье тарарахнет в геенну: не от заклинаний, а просто стараньем «весовцев», и Метнера, и Трубецкого, и М. Гершензона, — случилось подобное нечто; был разоблачен: не Колумб, а — Пизарро.

Лурье после этого сразу смельчал до ненужного «умника», тускло писавшего; раз даже выступил он в «Доме песни»; и — сгинул. Он был лишь один среди многих, ходивших под маскою; маски — спадали; и демонические натуры, поздней обезвреженные, наносили лишь блошьи укусики; не скорпионьи; но — все ж: скорпионом зеленым поблизости ползала… Ольга Федоровна Пуцято (о ней скажу ниже); по счастью, она не бывала в «Эстетике».

Я останавливаюсь на «Эстетике»; в ней — узел встреч с представителями купеческой знати; и главное: место свиданий художников слова и кисти друг с другом; я возненавидел салоны; бывал мало в них; но в «Эстетике» был характерно представлен московский салон, процветающий всякими вкусами; это цветенье совпало с началом упадочного настроенья среди символистов; мне мода на нас прозвучала, как звон похоронный, совпав с похоронным периодом жизни моей; никогда не ругали меня с такой силой, как в этот период; взлетал к славе — Блок; я же пал в представленьи вчерашних «друзей», принимавших из моды меня; я страдал от купеческой «тонности»; этот период блистанья «Эстетики» дамами был декадансом ее и отказом моим состоять в комитете; покончивши с ним, я являлся сюда очень редко.

«Эстетика» помещалась в «Кружке»; в раздевальне всегда — суета: палки, лысины, шубы, меха; муший зуд голосов и их матовый рык; тот — в буфет, этот — на заседанье; а эта — в «Эстетику»; всходишь на лестницу, устланную сине-серым ковром, заворачиваешь в три-четыре нам отданных под заседания комнаты; те ж сине-серые стены; ковры под ногами, диванчики, кресла и столики тех же цветов: сине-серых и сине-зеленых; свет — матовый; в матовом фоне пестрь платьев, вуалей, бандо 143 , «сюртуков и визиток…дыхание шарфов…свободные галстуки…» [См. «Москва», том I 144 ]

Озираешься: Грабарь в визитке каштановой; дама, рисуясь на синем, сидит; ее профиль — китайский фарфор; с ее пальчика ценный алмаз самопросверком блещет; летит к ней навстречу — седой херувим с перехваченной талией, позы планируя, как балерина: богач Поздняков, тот, которого годы художники все рисовали: вид — пакостный: Дориан Грей! [Герой романа Уайльда 145 ]

Середин из дверей протирает усы; он идет грациозным взмаханьем пенсне на протянутый нос к ручке дамы, в прическе которой — пронизины бусинок; пепелоцветные волосы; платье — «гри-перль»; 146 и она что-то спросит; но он не ответит ей просто, а, точно споткнувшись о камень, наморщится и с величайшим усилием выпотевает изыск, вчера вычитанный, улыбаясь своим моргощурым, дерглявым лицом. И не знаешь, кто этот двубакий старик, — академик иль… салопромышленник.

Старый Рачинский с присосом дымит, деловито и быстро жундя, точно жук под стаканом, схватив меня под руку; бросит на стуло; елозит ногами под стулом; и — лающим голосом, перегоняя слова, свои собственные:

— «Понимаешь!» «Паф» — клубы дыма.

— «Когда, — клубы дыма, — Новалис, — паф, паф!.. — Когда Гете, — паф-паф, — когда Шелли, — паф-паф! — Переплетчиков? Что он? Вот — что», — и ногой сиганет,

точно в чей-то невидимый зад; пухнут губы на дико багровом лице; тянет шею налево; рукою — направо, ногою — себе под пупок.

Трояновский, удаленький, взвивши хохол, пятя грудь, петушком, собирая лоб в складки и их распуская, летит к колокольчику, строго втыкался глазками в стайку девиц голоруких с открытыми шеями; шарфы, цветные дымки с них слетают.

Уже колокольчик колотится: пауза; и — удар в клавиши; видишь взлетевшую лапу с разъятыми пальцами: Мейчик повел уже уши по Скрябину, как по разбитым, дрезжащим и жалящим стеклам.

[ «Руно» — орган художников «Голубой розы»; 147 «Перевал» — литературно-общественный журнал, редактированный Соколовым, существовал недолго; «Весы» мной описаны в «Начале века»]

Я стоял перед выбором: где концентрировать силы? В «Руне», в «Перевале» ли? В первом был Брюсов; и, стало быть, — я; в «Перевале» почти не писал; Соколов, разругавшись с «Руном», достал деньги для «Перевала»; 148 но мы, символисты «Весов», не могли заполнять трех журналов; судьба обрекла «Перевал» на дешевку, когда в нем скопились поэтики, не оцененные Брюсовым; здесь же печатались Зайцев, Муратов, Грифцов, Бунин, братья Койранские, Кречетов, Е. Янтарев, Диесперов, Л. Столица, Мизгирь (Попов), относившиеся враждебно к «Весам»; и казалось: позицию здесь обретут петербуржцы; издательство «Оры» нуждалось в собственном органе.