Андрей Белый - Книга 3. Между двух революций

Результат осмотра книг, читанных Эллисом в музее (за многие годы), был убийственен для Цветаева: кроме двух страниц, вырезанных из «Симфоний» на виду у служителей, с оставленьем им на руки своего портфеля (вместо того, чтобы унести портфель с «уворованным»), — никаких следов «воровства», которого и в замысле не было; Эллису ль «воровать», когда его обворовывали редакции нищенским гонораром, когда он всю жизнь обворовывал сам себя отдаванием первому встречному своего гонорара и после сидел без обеда. Пришлось же позднее Нилендеру отнимать у Эллиса деньги, чтобы их ему сохранить на обеды.

И этого человека «маститый» профессор Цветаев хотел объявить злостным вором.

Личная месть и угодничество перед Кассо, от которого разбегались в ужасе и умеренные профессора, — превратили седого «профессора» в косвенного участника клеветы; пока над Эллисом разражалась беда, комиссия по расследованью «преступленья» сурово молчала, укрепляя мысль многих о том, что материал к обвинению, должно быть, есть.

На Эллиса рушились: и личные счеты министра с Цветаевым, и ненависть последнего, и ненависть почти всех писателей за «весовские» манифесты; оповещение о воровстве печаталось на первой странице; 95 оно облетело в два дня десятки провинциальных газет; а опровержения не печатались; через два месяца постановление третейского суда, снявшего с Эллиса клевету, было напечатано петитом на четвертой странице «Русских ведомостей»; и осталось не перепечатанным другими газетами; 96 и тот факт, что судебное следствие прекратило «дело» об Эллисе вслед за следствием музейной комиссии, и тот факт, что третейские судьи (Муромцев, Лопатин и Малянтович) — признали Эллиса в воровстве невиновным, — не изменили мнения: казнили не «вора», — сотрудника журнала «Весы».

Не забуду дней, проведенных в Москве; я с неделю метался: от А. С. Петровского к скульптору Крахту, от Крахта к С. А. Полякову, в «Весы»; из «Весов» — в музей; оттуда — к Эллису, к Шпетту, к Астрову; Эллиса ежедневно таскали на следствие: в комиссию при музее; а элемент, мною названный «обозною сволочью», неистовствовал во всех российских газетах, взывая к низменным инстинктам падкой до сенсации толпы; гадючий лозунг: «Все они таковы» — раздавался чуть не на улице, где сотрудников «Весов» ели глазами; 97 передо мною вставала картина толпы, убивающей Верещагина 98 («Война и мир»); нас прямо ставили вне закона, особенно тогда, когда закон дело прекратил, а где-нибудь в Харькове, Киеве и т, д. продолжали писать;

— «Эллис — вор!»

Когда впервые в Москве в эти дни я настиг несчастного виновника шума, он был невменяем; бегал по улицам без котелка, то махая безнадежно рукою, не пробуя даже бороться: «Бесцельно!» То, палку хватая, бросался кого-то он бить. Но — кого? В эти дни обнаружилось: бить надо многих; я — тряс его за руку:

— «Слушай, а опровержения — где?»

— «Посланы: не напечатаны…»

— «Не имеют права, должны».

— «Это ж право — трех дней».

— «Где ты был? Что ж ты медлил?» Обнаружилось: в первый день обвинения он не видел газет; а все друзья его были на даче; немногие из «хороших» знакомых, попавшихся ему в этот день, лишь конфузливо опускали глаза; и — от него наутек:

— «Понимаешь, ничего я не знаю: встречаю N: он — чего-то конфузится; и — до свидания; вижу М: делает вид, что меня не узнал… И понял я, что что-то случилось; но лишь на другой день утром прочел клевету: к вечеру доставил опровержение; на третий день оно не появилось в печати: на четвертый день я уже не мог требовать, чтобы письмо мое напечатали».

Опускаю подробности этого гнусного дела: музейное следствие (протоколы, допросы, комиссии), судебное следствие тянулись недели; пока же — громчайшая статья, полная клевет, в «Голосе Москвы» (орган октябристов) — под заглавием: «Господин Эллис» 99 .

Характерно: до этого инцидента в музее действительно уличили вора, вырезывателя ценнейших гравюр, их сбывавшего; и вот этому вору Влас Дорошевич посвятил фельетон, силясь его оправдать; 100 об Эллисе — никто: ни гугу; а мы лишены были права голоса: друзья-де лицеприятны.

Еще деталь: прокиснувший в либеральной «порядочности» Сергей Мельгунов, года упражнявшийся на страницах «Русских ведомостей» в морали и добродетели (ныне эмигрант), будучи еще гимназистиком, столовался у матери Эллиса; он был на «ты» с ее сыном; совершенно растерянный оттого, что газеты не захотели печатать его, Эллис вспомнил: бывший его товарищ ответственное лицо в «почтенной» газете; опрометью он ворвался в редакцию; увидевши Мельгунова, — к нему, простирая руки свои с восклицанием:

— «Выручи!»

Но благородный эн-эсовский столп добродетели 101 , выпятив грудь и убрав свои руки за спину, с ледяною жестокостью лишь процедил:

— «Извините, пожалуйста, — я ничем не могу вам помочь».

Повернувшись, он вышел из комнаты: инсценированная непреклонность была подла; не было ведь доказано, что просящий о помощи — вор; следствие еще только приступало к разбору; что сделали «Русские ведомости», чтобы честно пролить свет на весь инцидент и хотя б только этим помочь оклеветанному? Они напечатали снятие вины с Эллиса — петитом; и — через два месяца; напечатали, потому что документ был подписан председателем Первой Государственной думы; Мельгунов, не желавший марать свои руки о «грязное» дело, числился «благородным» в газете; а Муромцев, себя «замаравший» участием в деле, котировался тою ж газетою как «благор-ррр-роднейший», перевешивая Мельгунова количеством «р»; постановления третейского суда с такой подписью нельзя было спрятать в карман; и его напечатали; но — петитом; и — на четвертой странице; никто не прочел.

Ненависть к «декаденту» была так сильна, что и фамилию Муромцева со всеми «р» смалили в петит; в чем сила? Да в том, что первое известие о «воровстве» Эллиса появилось в «Русских ведомостях»; снятие с Эллиса клеветы в той же газете ставило ее в неловкое положение.

Через несколько недель я удостоился видеть Муромцева, получив от него приглашение посетить его дом; с дочерьми его я играл некогда мальчиком; приглашение имело связь с инцидентом, который уже разбирал Муромцев, привлеченный к нему братьями Астровыми; эти-то знали Эллиса и в его бескорыстии, и в рассеянной невменяемости, и в способности против себя ненужно восстановить всех; Астровы имели вес в кадетских кругах; при их участии нашелся-таки противовес клевете; видные деятели наконец принялись выгораживать Эллиса, особенно когда зарвались октябристы; травля Эллиса тучковской газетой превосходила все меры 102 .

Тогда-то Н. И. Астров, с которым Муромцев считался, ввел последнего в детали дела и убедил войти в президиум третейского суда меж журналистом «Голоса Москвы» и Эллисом 103 .