Мария Романова - Воспоминания великой княжны. Страницы жизни кузины Николая II. 1890–1918

Прошла зима, и приближалась Пасха – самый большой и самый радостный праздник в году. Я старалась придать ее празднованию всю должную торжественность, сделать с ее помощью перерыв в однообразии больничной жизни. Приготовления мы начали за неделю. Месили тесто, жарили молочных поросят, красили яйца. Под руководством Зандиной были вычищены все палаты, сияло каждое окно.

Тем временем на Страстной неделе в церкви проходили торжественные и печальные богослужения, преисполненные поэтического и волнующего смысла.

Теперь отец Михаил в своем инвалидном кресле проводил почти целые дни в часовне, руководя богослужениями, пением, а в канун Пасхи именно он присматривал за украшением церкви. Ученицы церковной школы, которых мы в других случаях видели редко, пели в хоре и тоже помогали нам. Мы, медсестры, урывали время между своей работой в палатах и операционных, чтобы заглянуть и в церковь, и на кухню. В воздухе витало оживление.

Греческая православная церковь начинает празднование Пасхи короткой службой в воскресную полночь, за которой следует месса. Я пригласила на эту службу командующего армиями Северного фронта, чей штаб находился в тот момент в Пскове, губернатора города и других высокопоставленных чиновников.

Задолго до назначенного времени наши раненые, одетые в новую одежду, с густо напомаженными волосами, были выстроены ровными рядами. Медсестры, в накрахмаленных шуршащих передниках и головных уборах, сновали вверх и вниз по лестнице. Доктора, чувствующие себя очень неловко в тесных мундирах с высокими воротниками, прохаживались по лестничной площадке, спотыкаясь о свои сабли. За иконостасом шептались священники, тогда как ученицы школы стояли тихо, построенные рядами на месте, предназначенном для хора, весело и лукаво переглядываясь с ранеными.

За несколько минут до полуночи прибыл командующий нашим фронтом в сопровождении большой свиты из офицеров и городских чиновников. Они вошли в церковь, звеня шпорами, и заняли свои места.

Теперь священники вышли из алтаря и встали друг за другом. У всех в руках появились зажженные свечи. Началась служба. После первых слов молитвы священнослужители затянули нараспев слова гимна; звучные стихи были подхвачены свежими, юными голосами хора. Громче и громче становились торжественные пасхальные песнопения, все радостнее звучал гимн вечной надежде и вечной жизни.

После богослужения я обошла палаты в сопровождении Зандиной и нескольких санитаров, которые несли корзины, полные фарфоровых, шоколадных и яиц из мыла для всех раненых. Последней палатой, которую мне надо было посетить, была та, где у нас лежали несколько пациентов, больных столбняком. Трое из них, особенно тяжелых, лежали в кроватях, с обеих сторон огороженных досками, чтобы они не упали, когда начинаются судороги. При них постоянно были несколько сильных санитаров. И все эти трое радостно заулыбались, когда я подошла к ним и положила каждому в руку фарфоровое яйцо с красной ленточкой.

Сделав это, я присоединилась к остальным служащим больницы, для которых я также приготовила небольшие подарки. И все вместе в отличном настроении мы разговлялись и разошлись только к утру.

Делая мне свой доклад на следующее утро, в пасхальное воскресенье, Зандина сказала, что больные столбняком умерли той ночью, все трое. На следующий день три открытых гроба стояли рядком в церкви, и у каждого умершего в руке было фарфоровое яйцо с красной ленточкой.

Ученицы, свободные по случаю праздника, предложили отпеть их. И снова их юные голоса взмыли радостно ввысь, провозглашая победу над смертью.

Я пошла на кладбище. Деревянные некрашеные гробы поставили на три повозки. Священник с распятием в руке и хор учениц возглавляли процессию. За ними двигались повозки, а позади шли Зандина и я. Было начало весны, и погода была прекрасная. Солнце заметно пригревало и превращало снег под нашими ногами в глубокое серое месиво. Шумели грачи; воробьи, дерзко чирикая, стаями вылетали из-под самых наших ног, а голуби с громким воркованием важно разгуливали по дорожкам.

Всю дорогу мы слышали звучавший впереди торжественный хорал «Христос воскрес!», который то заглушался, замирал, затем опять словно взмывал ввысь над беспорядочным или гармоничным, но всегда ликующим перезвоном пасхальных колоколов. И на кладбище, когда мы опускали гробы в еще замерзшую землю под аккомпанемент этих мелодичных весенних звуков, вечно молодых, вечно радостных, я подумала, что хотела бы умереть в это время года.

Затем, уставшие от долгой ходьбы по глубокому, набухшему влагой снегу, мы вернулись в больницу на тех же повозках, которые везли гробы.

Только тогда, когда я ненадолго возвращалась во внешний мир, далекий от войны, я по-настоящему почувствовала себя подавленной. В нем все без исключения жаловались, критиковали, ужасались. И все это было проявлением слабости, бессилия. Неудачно выбранный курс внутренней политики был не только причиной, но казалось, и оправданием, основанием для бездействия. Я всегда с радостью возвращалась в свою больницу или в дом своего отца в Царском Селе.

По крайней мере, казалось, что его поддерживают мужество, мудрость и умение абстрактно мыслить. Настроения толпы оставляли его равнодушным. Он внимательно следил, хотя и не без волнения, за разворачивающимися событиями и за изменившейся психологией при дворе. Императрица полностью посвятила себя заботе о раненых; император совершал бесконечные поездки на фронт. Их популярность в народе падала, в то время как влияние Распутина росло, и волны слухов о них распространялись все шире с каждым днем. Все эти сплетни способствовали популярности Распутина, особенно в глазах нечестных людей, которые стремились с его помощью получить важные государственные посты.

Императрицу критиковали со всех сторон и постоянно обвиняли – совершенно несправедливо – в том, что она хочет сепаратного мира.

Моя тетя Элла, сестра императрицы, также подвергалась непрекращающимся нападкам. Во время антигерманских демонстраций в Москве перед ее монастырем собралась толпа, которая выкрикивала оскорбления и угрозы.

Эти новости, когда я узнала их, впервые, как мне кажется, заставили меня серьезно задуматься о своеобразной неустойчивости общественного мнения в России. В Швеции, размышляла я, настроение толпы всегда развивалось в какой-то мере в соответствии со здравым смыслом, не поддаваясь только инстинктивному недоверию к правящему классу, которое здесь было очевидным. Жизнь моей тети, ее работа, ее лояльность были очевидны для всей Москвы. Она прожила здесь много лет, все знали ее в лицо. Она сделала очень много добра, ее благодеяниям не было числа, некоторые из них носили общественный характер. И почти до самого момента этого страшного всплеска ненависти толпы она была объектом всеобщего уважения и воодушевления.