Борис Александровский - Из пережитого в чужих краях. Воспоминания и думы бывшего эмигранта

Комитет на улице Оливье де Серр прекратил свое существование.

Новый «фюрер» поставил дело управления белоэмигрантским миром на широкую ногу. Он обосновался в ранее занимавшемся им и его женою особняке на улице Бломе, узкой улочке все того же «русского» 15-го округа.

Еще до войны семья Модрахов привлекала к себе внимание военных кругов «русского Парижа» своим образом жизни, далеко не обычным. У Модрахов были деньги. На эти деньги задолго до войны они открыли в своем особняке ателье художественных абажуров. Как шли дела абажурного предприятия, никто в точности не знал. Может быть, совсем не шли. Безбедная же жизнь в особняке, возможно, объяснялась тем, что туда текли какие-то доходы совсем другого происхождения, а абажуры предназначались не столько для того, чтобы защищать ими глаза клиентов от слишком яркого света, сколько с целью скрыть от этих глаз истинную деятельность супружеской пары.

В первые месяцы 1939 года, тотчас после начала «странной войны», мадам Модрах явилась в управление РОВСа и заявила, что, движимая чувством гуманности, решила организовать общедоступную столовую для чинов РОВСа, причем устанавливает для них все из тех же чувств невиданную и неслыханную цену: за обед из трех блюд — 3 франка. За такую цену пообедать в Париже даже и в довоенные времена было невозможно.

Все в этой столовой было странным, как и сама «странная война», которая в то время велась. Посетители прямо с лестницы попадали в одну из бывших зал ателье с моделями абажуров по углам. Официантов не было, каждый обслуживал себя сам. Клиент за 3 франка получал такую обильную еду, которая во всяком другом месте обошлась бы по тем временам в 20 франков. Мадам Модрах, позабыв на время об абажурах, поочередно подсаживалась то к одному, то к другому столику и с очаровательной улыбкой заводила беседу: сначала — о качестве борща, котлет и киселя, потом — о войне, о Франции, о гитлеризме, об их, клиентов, чаяниях и прогнозах. К вечеру у нее накапливался богатый материал о том, чем живет и что думает парижская белая эмиграция…

Столовая просуществовала несколько месяцев и закрылась столь же внезапно, сколь незадолго перед этим открылась.

Управление по делам эмигрантов разместилось в модраховском особняке по улице Бломе очень широко. Оно заняло все залы и комнаты, где до того помещались ателье и столовая. На дверях появились дощечки с обычными для каждого «солидного» учреждения надписями: «Кабинет начальника управления», «Заместитель начальника», «Генеральный секретарь», «Без доклада не входить» и т. п.

В особо важных случаях посетители допускались в кабинет самого «фюрера». Он держался с ними очень холодно и сухо и всячески старался подчеркнуть свое превосходство над всем белоэмигрантским миром. Ему в те годы было около 50 лет. По специальности он был раньше, кажется, инженером.

22 июня 1941 года застало его на этом «высоком» посту. Всем белоэмигрантам, являвшимся за получением различных справок, было предложено сообщать о себе паспортные сведения и попутно дать в обязательном порядке подпись в том, что он «добровольно» включается в начатую Гитлером «священную борьбу против мирового зла — коммунизма». Если же кто-либо откажется подписать требуемое, то разговор будет короткий…

Эмигранты очень хорошо знали, что именно в этом случае последует, робко жались под перекрестным огнем нескольких пар глаз модраховских сотрудников, дрожащей рукой подписывали то, что от них требовалось, и поспешно удалялись из этого филиала гестапо. Но желающих на деле включиться в «священную борьбу» среди них, к счастью, оказалось немного.

Первое известие о сброшенных на родные города и села гитлеровских авиационных бомбах совершенно переродило белоэмигрантскую психологию. Подавляющее большинство вчерашних противников Советской власти порвало с прошлым. Об этом — в следующей главе.

Не успел Модрах зарегистрировать и половину парижских белоэмигрантов, как эта процедура была неожиданно отменена по приказу того же гестапо. По-видимому, уже в те дни гестапо решило переделать всю систему надзора и перейти к другим формам управления «русским Парижем». Через несколько дней после этого появился приказ о смещений Модраха и назначении на должность «фюрера» русской белой эмиграции Жеребкова.

Для белой эмиграции настали особенно трудные времена. Гестапо с первых же дней после гитлеровского нападения на СССР убедилось в существовании в среде большинства русской эмиграции мощной волны вспыхнувшего патриотизма и отхода от прежних антисоветских позиций.

В городах Южной Франции лакействовавшее перед Гитлером правительство Петена дало распоряжение об аресте всех без исключения русских эмигрантов. Все они в целом были взяты органами гестапо под подозрение. Явно «неблагонадежных» хватали и отправляли в гитлеровские лагеря смерти.

Жеребковские сатрапы рыскали по эмигрантским квартирам и проверяли, нет ли в них каких-либо признаков «крамолы», нет ли антигитлеровской литературы; интересовались, чьи портреты и фотографии висят на стенах, и т. д.

Права всех довоенных учреждений выдавать эмигрантам какие-либо справки были у них отняты и сосредоточены в руках Жеребкова. Была официально объявлена регистрация всех без исключения русских, находившихся на территории Франции. Управление по делам русской эмиграции перешло в помещение, занимавшееся ранее представителем Лиги наций по тем же делам американцем, неким господином Паном. Оно превратилось в большое учреждение, занимавшее два этажа дома в аристократическом квартале 16-го округа на улице Галлиера (впоследствии, после Победы, там поместился Союз советских патриотов).

Жеребков был типичным представителем категории политических пройдох и авантюристов, внезапно появлявшихся на белоэмигрантском горизонте. В описываемые годы ему было не более 25–30 лет. За границу он попал с родителями, будучи ребенком. К моменту совершеннолетия он находился в Германии и получил там германское подданство. Во Франции его хорошо знали в балетных кругах: он подвизался в качестве танцовщика преимущественно в дансингах и частично в оперных предприятиях.

При своем «вступлении на престол» новоявленный «фюрер» русской белой эмиграции во Франции обратился к ней с «манифестом», в котором, не скрывая того, что он с гордостью носит звание германского гражданина и служащего гестапо, объявил, что каждому эмигранту надлежит в той или иной мере помогать гитлеровской Германии в начатой ею «священной борьбе» и что всех, кто с этим не согласен, он, Жеребков, проучит так, что они долго будут об этом помнить.

В те же самые дни другой белоэмигрантский «фюрер», Войцеховский, назначенный в Бельгии тем же гестапо для надзора за осевшими там эмигрантами, приступил к настоящему и подлинному террору против всех подозреваемых в сочувствии Советской власти. Бельгийские тюрьмы и концлагеря быстро наполнились сотнями неугодных Войцеховскому людей. Единицы дожили до дня Победы. Все остальные погибли в этих застенках.