Борис Александровский - Из пережитого в чужих краях. Воспоминания и думы бывшего эмигранта

В первые же дни после Победы Войцеховский был убит выстрелом из револьвера, направленного на него карающей рукой мстителя — одной из его уцелевших жертв.

По всей Франции началась поголовная регистрация эмигрантов. Осуществляли ее жеребковское управление и его филиалы.

Внутренние помещения управления Жеребков украсил флагами со свастикой и портретами Гитлера, Геринга, Геббельса и других «апостолов» фашизма. Заместителями его были пресловутый гвардейский полковник Богданович и казачий офицер Краснов, родной племянник матерого антисоветского деятеля атамана Краснова. О первом из них мне уже приходилось упоминать. В дни оккупации он показывался в управлении и других общественных местах не иначе как в фашистской коричневой рубашке. Он в свою очередь обратился с «манифестом» к «молодому поколению» эмиграции. Кончался этот манифест возгласами: «Хайль Гитлер! Виво Муссолини! Банзай микадо!» В последние дни оккупации, когда к Парижу подходили американские дивизии, Жеребкову удалось бежать.

Незадолго до моего отъезда из Франции в «русском Париже» появилось сообщение о том, что он был очень ласково встречен американцами и в полном ничегонеделании отлично проводит время в американской зоне оккупации Западной Германии. Читатель не будет удивлен, если в один прекрасный день узнает, что Жеребков под крылышком дядюшки Сэма делает или уже сделал столь же головокружительную карьеру, как это случилось с ним в Париже в 1941–1944 годах.

Среди прочих вопросов, которые жизнь поставила перед «русским Парижем» в дни французской катастрофы, снова возник во всей своей остроте вопрос о юридическом положении русских врачей. Мобилизация затронула только молодые возрасты эмиграции; до старших возрастов военные власти не успели дойти, так как Францию постиг крах.

Нужда во врачебной помощи среди коренного парижского населения с момента мобилизации была громадная.

И тем не менее все осталось по-старому: за оказание врачебной помощи французу врачам, не имевшим французского диплома, угрожали прежние кары — штраф, тюрьма и высылка.

Когда настали последние дни и Франция была ввергнута в пучину бедствий, это ненормальное положение превратилось в совершенный абсурд. Почти все парижские врачи из числа коренного населения покинули город. Больницы, амбулатории и диспансеры были брошены ими на произвол судьбы. Положение сделалось настолько отчаянным, что мэрия города расклеила на стенах домов списки оставшихся в городе немногих французских врачей с указанием их адресов и номеров телефона для вызова в экстренных случаях. Неизбежные спутники каждой войны — дизентерия и тифы пожинали обильную жатву. И в это же самое время около сотни русских врачей, стремившихся вложить свою лепту в дело медицинской помощи коренному парижскому населению, было совершенно устранено от нее все теми же нелепыми бюрократическими рогатками, которые существовали и до войны и которые уже известны читателю.

В первые дни после вступления в Париж гитлеровской армии среди врачей-эмигрантов возникла мысль так или иначе покончить с этим положением. Ситуация была неясной. Никто не знал, каков будет оккупационный режим и где теперь кончаются полномочия французских гражданских властей и начинаются полномочия немецких оккупационных органов.

Решено было начать с французов. В солнечное июльское утро 1940 года я пошел в парижскую префектуру, чтобы от имени группы русских врачей заявить о том, что они предоставляют себя в распоряжение французских гражданских властей и что все свое свободное время они отдают им для оказания врачебной помощи населению в тех формах, которые префектура признает наиболее жизненными и целесообразными.

Черное мрачное здание парижской префектуры, внушавшее каждому эмигранту в предыдущие десятилетия ужас, имело сейчас необыкновенный вид. Оно, раскинувшееся на целый квартал, казалось брошенным на произвол судьбы. На его грандиозном внутреннем дворе вместо сновавших в довоенные годы взад и вперед сотен полицейских не было ни души. В кулуарах Service des etrangers (отдел для иностранцев), где в те же годы сидела и стояла толпа притихших и дрожащих за свою судьбу рабочих-иностранцев, царила та же пустота. Я заглянул в несколько зал: повсюду тишина и одна или две фигуры мрачных и подавленных чиновников. Раньше их было в каждой зале с полсотни. Бродя по бесконечной веренице полутемных коридоров, я с трудом разыскал нужную мне комнату. Это был отдел регистрации парижских врачей. В громадной комнате сидел один чиновник. Вид у него был подавленный и растерянный. Он ничего не делал и только время от времени поглядывал в открытое окно.

Я назвал себя и объяснил цель своего визита.

Ничего не говоря, он встал, подошел к одному из шкафов и вынул из него большую папку с написанным на ней крупными буквами моим именем и фамилией. Оказывается, на каждого врача-иностранца существует целое досье, где отмечаются все подробности его жизни и деятельности.

Взглянув в содержимое папки, он, не глядя на меня, сказал: — Видите ли, мсье, вы — иностранец и все ваши коллеги тоже, поэтому…

— Знаю. Но считаете ли вы нормальным такое положение, когда миллионы французов бедствуют без врачебной помощи? Когда десятки тысяч их умирают в то самое время, когда помощь эта у них и у вас под рукой?

— Все это так, — уныло продолжал чиновник, по-прежнему глядя куда-то в сторону, — но ведь закон есть закон…

— Значит, если завтра ваш ребенок заболеет дифтерией, жена — аппендицитом, а сами вы — рожей или дизентерией и если вам не удастся найти ни одного французского врача, который спас бы жизнь всем вам, то вы, имея рядом с вами русского терапевта, хирурга и инфекциониста, дадите со спокойной совестью умереть дорогим вам существам? И это только оттого, что по букве закона иностранному врачу запрещается спасать жизнь окружающих его людей?

— Что поделаешь, мсье, — продолжал чиновник. — Мы — рабы закона… И потом — это ужасное время, которое переживает Франция!.. Мы не знаем, что будет дальше… Быть может, все эти вопросы отныне будут решать они…

Он показал при этом рукой на видневшиеся вдали зелено-голубые мундиры проходивших по набережной двух или трех германских офицеров.

Я понял, что дальнейший разговор делается беспредметным, и ушел из префектуры. В тот день я сообщил своим сотоварищам о результатах этого посещения.

В течение последующих недель положение ухудшилось. В Париже появились случаи сыпного тифа. Дизентерия продолжала свирепствовать и разрослась в колоссальную эпидемию.

Как я упоминал, с первого дня войны я взял на себя по совместительству амбулаторный терапевтический прием в бесплатной русской амбулатории на улице Оливье де Серр, находящейся в 15-м округе. Мы, русские врачи, не могли примириться с только что описанным чудовищным положением. Работавшие со мною в амбулатории соотечественники уполномочили меня пойти в мэрию 15-го округа, объяснить мэру всю нелепость существующего положения и указать на логичный выход из него. Нам казалось, что ржавчина бюрократизма еще не съела целиком выборное общественное учреждение, как это случилось с префектурой.