Борис Александровский - Из пережитого в чужих краях. Воспоминания и думы бывшего эмигранта

А однажды в «Русский дом» по личному распоряжению основательницы была принята — о, ужас! — журналистка.

В этих случаях во всех кельях поднималось злобное шипение и бешеная брань. Как! В среду патрициев затесались какой-то сиволапый армейский мужик и какая-то проклятая «слюнявая интеллигентка»!

Но время шло. Обитатели дома один за другим переселялись на расположенное рядом русское кладбище. Подули другие ветры.

Взбалмошной благодетельнице русских патрициев надоела сентженевьевская игрушка. Ее потянуло на яхты, в кругосветные путешествия, к миллионным ставкам в казино Лазурного берега и к другим развлечениям скучающих миллионеров. Она покинула Париж и перестала интересоваться своим детищем. Вскоре она совершенно от него отказалась.

«Русский дом» перешел в ведение французского министерства социального обеспечения и потерял свой сословный характер. Цыганские хоры, скачки, балалаечники и пэджетовские кутежи отошли в область преданий. Новые клиенты дома состояли из эмигрантских «разночинцев». От прежнего петербургского и царскосельского духа в его стенах не осталось и следа.

В конце 30-х годов тихое местечко Сент-Женевьев де Буа все больше заселялось русскими. На его малолюдных улицах все чаще и чаще слышалась русская речь. Первоначально это были близкие родственники призреваемых, потом появились дачники, кое-как сколотившие маленькую сумму, чтобы снять на месяц-полтора комнату в хибарке у кого-либо из местных жителей.

Разрасталось и русское кладбище, расположенное на окраине городка. Муниципалитет отвел для него обширную территорию, быстро покрывавшуюся свежими могилами и крестами. Родственники умерших в Париже эмигрантов отдавали все, что имели, чтобы похоронить прах близкого человека на этом кладбище, которое в их представлении стало чем-то вроде уголка старой России.

Если вам, читатель, случится быть в Париже, то после того, как вы покончите с осмотром его достопримечательностей и с вашими личными делами, пройдите на площадь Данфер-Рошро, сядьте в автобус, идущий в Сент-Женевьев де Буа и попросите кондуктора (он же и водитель) остановиться около «Русского дома». Вы издалека увидите позолоченный крест кладбищенской церкви, построенной в стиле древних новгородских храмов на средства, пожертвованные Рахманиновым. Прогуляйтесь по посыпанным песком дорожкам кладбища и прочитайте надписи на могильных крестах. Перед вашими глазами пройдет весь канувший в вечность старый мир, о котором вы слышали по рассказам и читали в книгах.

Поминать добрым словом этот мир мы с вами, конечно, не собираемся, но взором туриста и историка его окинем.

Мы увидим много любопытного. Между могилами мы разглядим одинокие сгорбленные фигуры последних представителей умирающего «русского Парижа», когда-то бесплодно и бесцельно бурлившего и шумевшего. Они приехали сюда из Парижа посмотреть на этот уголок столь любезной их сердцу старой России.

Позади у них — бесцельно прожитая жизнь на чужбине, состоявшая из одних ошибок, рабский труд на пользу «ликующим», горе, страдания, унижения среди чуждых и непонятных им людей. Впереди — одинокая горькая старость, беспросветная тьма и бесславная смерть.

О чем они думают, склонившись над могильными крестами и роняя тихо текущие по щекам слезы? Ведь у многих из них среди похороненных здесь нет ни одного близкого и дорогого существа.

Мы едва ли ошибемся, если скажем, что это — слезы позднего и горького раскаяния в том, что, когда после Победы русский народ протянул им руку помощи и простил все ранее ими содеянное, они безрассудно эту руку оттолкнули и обрекли себя на умирание в чужих краях на положении рабов его величества капитала. Глядя на них, невольно вспоминаешь стихи Батюшкова, когда-то вдохновившие великого Чайковского на создание его «Фатума»: Ты знаешь, что изрек, Прощаясь с жизнию, седой Мельхиседек?

В этой главе я хочу поделиться с читателем воспоминаниями о жизни зарубежной русской православной церкви.

Я не буду касаться религиозных убеждений эмигрантов.

Общеизвестно, что это дело совести каждого человека в отдельности. Копаться в них и тем более делать какие-либо выводы и заключения — это значило бы заведомо впасть в ошибку и пойти по ложному пути. Я буду говорить исключительно об организационной структуре церкви и о внешних формах ее жизни.

Самое удивительное в этой структуре — тот трудно понимаемый для стороннего наблюдателя факт, что зарубежная русская церковь в первые же годы после революции раскололась на три части, не избежав общей для всех эмигрантских организаций участи.

Читатель, конечно, подумает, что речь идет о догматических несогласиях на верхах церковного управления.

Ведь когда-то в глубине веков одно слово filioque («…и сына») раскололо бывшую до того единой христианскую церковь на две части: православие и католичество. В последующей жизни православной церкви время от времени также возникали догматические несогласия, приводившие к отделению от нее различных религиозных сект.

В зарубежье догматического разброда не было. Православная церковь оставалась и жила с единым учением — таким, каким оно существовало почти два тысячелетия.

Но было то, без чего не обходилось ни одно проявление эмигрантской жизни: споры, раздоры и скрытая борьба руководителей.

Уже в первые годы после того, как среди многотысячной массы русских, очутившихся за рубежом, оказались и церковные иерархи, между ними возникли острые и резкие разногласия по поводу организационных форм устроения церковной жизни. Волна эмигрантского политиканства захлестнула и эту среду, которая, казалось бы, но своему существу должна быть вне всякой политики.

Во главе одного течения встал митрополит Евлогий.

Ссылаясь на техническую невозможность осуществления постоянной связи с патриархом Московским и всея Руси, он объявил автокефалию, то есть самостоятельность зарубежной русской православной церкви (церковные законы допускают это), после чего стал официально именоваться митрополитом западноевропейских русских православных церквей, полностью отделившись от Московской патриархии.

Прошлое митрополита Евлогия весьма неприглядно.

В свое время он принадлежал к крайне правому течению политической мысли и на этом поприще стяжал себе в царской России печальную известность. Но, попав в эмиграцию, он порвал с политикой и политиканством и в течение последующих 25 лет вплоть до своей смерти не принимал участия в эмигрантских политических группировках и политических выступлениях, ограничив круг своей деятельности вопросами церковной жизни и благотворительностью. В годы войны он встал на четкую патриотическую позицию, а после Победы, уже в 84-летнем возрасте и будучи прикованным к постели тяжелым недугом, благословил эмиграцию на возвращение на родину. За несколько недель до своей смерти он принял советское гражданство и получил из рук советского посла во Франции А. Е. Богомолова советский паспорт. Символически этот паспорт был ему вручен под номером первым. Митрополит Евлогий пользовался в эмиграции и во французских кругах общим уважением. К возглавляемому им течению принадлежало подавляющее большинство русских зарубежников. Жил он при храме на улице Дарю, о котором мне неоднократно придется упоминать. Храм этот четверть с лишним века был кафедральным собором «евлогиевской» церкви.