Борис Александровский - Из пережитого в чужих краях. Воспоминания и думы бывшего эмигранта

Какой была внешность Бердникова в те годы, когда он занимал кафедру бактериологии медицинского факультета Саратовского университета, я не знаю. Говорят, он выглядел элегантно, был гладко выбрит, изящно одет.

Парижское прозябание в университетском собачнике около Порт д'Орлеан наложило на его внешность свою печать. К этому влиянию присоединились еще отзвуки далеко канувшего в вечность «хождения в народ», толстовства, российского нигилизма и просто свинства, которым в дореволюционную эпоху щеголяли отдельные представители русской интеллигенции и старого студенчества.

Бердников появлялся на улицах и в местах эмигрантского скопления не иначе как небритый, с грязными руками и ногтями, в старом и просаленном пиджаке без единой пуговицы; на голове у него вместо шляпы был какой-то смятый суконный блин десятилетней давности, на ногах — некое подобие обуви, купленное за три франка на парижской «толкучке», называемой «блошиным рынком». На деликатные намеки окружающих о необходимости привести себя в несколько более приличный вид он отвечал, что это его любимый стиль, и что стиль этот является внешним выражением его внутреннего протеста против сытой и богатой жизни окружающего мира. На него махнули рукой, считая его неисправимым чудаком и сумасбродом, желавшим выделиться из толпы оригинальничанием и нелепостью своего внешнего вида.

Но злобы против него никто не имел, как и он не питал ее против кого бы то ни было. С лица этого человека, одетого хуже парижского нищего, не сходила улыбка. На устах всегда были слова добродушного юмора, а все его интересы за пределами медицинской работы сводились к пению и устройству оперных спектаклей и концертов русской камерной вокальной музыки. Был он совершенно одиноким, сам варил себе в своем собачнике щи и картошку, страстно обожал своего, как он говорил, единственного верного друга — громадного пса Рекса.

В конце 30-х годов Бердников уехал на Дальний Восток, поселился около Шанхая, совершенно отошел от людей, занялся рыбной ловлей и через два или три года умер в полном одиночестве и нищете.

Еще больше, чем «русские оперные сезоны», французская публика ценила русский балет, но судьба этого балета, или, как говорят во Франции, «балетов», была несколько менее счастлива, чем судьба оперы.

Когда-то до революции, в эпоху «дягилевских сезонов», русский балет прогремел на всю Европу.

В эмиграции не было недостатка в различных балетных группировках: они создавались, распадались, вновь соединялись и вновь распадались. Но ничего прочного в этой отрасли искусства эмиграции создать не удалось.

Были «русские балеты Монте-Карло», балетный ансамбль Князева, ансамбль Войцеховского и другие. Все они были недолговечны и умирали от одной и той же болезни — недостатка материальных средств. Но и в качестве подсобного элемента при постановке опер русский балет пользовался во Франции громкой славой. О половецких плясках «Князя Игоря», персидских танцах «Хованщины», танцах чародейств Наины в «Руслане», танцах птиц в прологе «Снегурочки» в постановках Фокина, Нижинской и других балетмейстеров многие помнят в художественных кругах Парижа.

Симфонических предприятий в эмиграции не было. Но русская музыка часто фигурировала в программах «фестивалей русской музыки» в качестве очередных абонементных концертов французских симфонических предприятий Парижа, Лиона и Бордо. Это свидетельствует о том интересе, который французский музыкальный мир проявлял и проявляет к русской симфонической музыке.

Однако интерес этот был и остается до сих пор очень своеобразным и однобоким: программы «фестивалей русской музыки» из года в год оставались одними и теми же.

И в симфонической музыке, как и в оперной, французский музыкальный мир ищет прежде всего русскую или восточную «экзотику». Из Глинки в программы включалась только одна «Камаринская», как произведение с французской точки зрения «истинно русское» и вполне «экзотическое». К Чайковскому французский музыкальный мир, как я уже заметил, совершенно равнодушен.

— Ваш Чайковский вроде нашего Массне, ничего гениального в его музыке нет — таково было ходячее мнение о великом композиторе у французских музыкантов и публики. Часто исполнялись лишь 4-я симфония, почти исключительно из-за «подгулявших мужичков» третьей части (скерцо) и народного веселья («Во поле береза стояла») четвертой части (финал), а также 6-я («Патетическая») симфония. Но патетическую надрывность и беспросветный пессимизм ее финала французская публика принимала очень неодобрительно. Вместе с 1-ми фортепьянным и скрипичным концертами это было все из творчества великого гения, что попадало на французскую симфоническую эстраду.

Бородин был представлен на ней 2-й («Богатырской») симфонией, симфонической картиной «В степях Средней Азии» и неизбежными для каждого «фестиваля русской музыки» «Половецкими плясками» из «Князя Игоря», то есть опять-таки чистейшей «экзотикой».

Мусоргский — «Ночью на Лысой горе» и «Картинками с выставки» в инструментовке Равеля.

Римский-Корсаков — «Шехерезадой», «Испанским каприччио», «Пасхальной увертюрой» и сюитами из «Золотого петушка» и «Царя Салтана».

Балакирев лишь «экзотической» Тамарой. Обе его симфонии, на моей памяти, не исполнялись в Париже ни разу.

Лядов — «Восемью русскими песнями для оркестра», «Кикиморой» и «Бабой-ягой».

Из всех многочисленных произведений величайшего симфониста Глазунова в программы «фестивалей» включались только «Стенька Разин» да скрипичный концерт.

Другие крупные русские симфонисты — Танеев, Калинников, Спендиаров, Скрябин, Ляпунов, Рахманинов — никогда не фигурировали в этих программах (исключение составляли лишь изредка исполнявшаяся скрябинская «Поэма экстаза» и более часто — 2-й фортепьянный концерт Рахманинова).

Советская симфоническая музыка в 20–30-х годах почти совершенно не проникала на французские эстрады.

Имена Василенко, Глиэра, Мясковского, Шапорина, Шостаковича, Хачатуряна для подавляющего большинства заполняющей французские концертные залы публики долгое время практически оставались неизвестными. Исключение представлял лишь Прокофьев, который и сам неоднократно лично появлялся на этих эстрадах в качестве исполнителя своих фортепьянных концертов.

Только после Победы к «фестивалям русской музыки» присоединились и «фестивали советской музыки».

Говоря о том вкладе в пропаганду русской и советской музыки, который русские артисты, певцы и музыканты сделали, находясь за рубежом, я должен поделиться с читателем воспоминаниями о зарубежных русских хоровых коллективах, объехавших, кажется, все страны земного шара, избороздивших все моря и океаны обоих полушарий.