Иоганнес Гюнтер - Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном

Большую помощь оказала мне княгиня Грузинская. Она быстро поняла, чего я добиваюсь, кроме того, я мог на нее опереться как на истинного представителя старинного аристократического рода. Авторитетом она пользовалась безграничным, и раз уж она мне подчинялась, то подчинились вслед за ней и другие, следуя этому высокому образцу. Помогал мне также и славный патер Лоттер, которого, хоть он был здесь недавно, тоже все почитали. Его легкая и в то же время крепкая рука была иной раз как нельзя более кстати. Но самое для меня благоприятное заключалось в том, что я должен был заниматься с каждым из актеров по отдельности, а следовательно, выкладывать все, на что сам был способен.

Мы репетировали по шесть-семь часов ежедневно. Труппа моя не роптала. Никогда еще я не работал с таким напряжением и в то же время так гладко. Чем больше я требовал, тем больше им удавалось, и чем больше им удавалось, тем большего я требовал от себя!

Поскольку у меня была сцена без занавеса, надо было создать единую обстановку. Я распорядился изготовить небольшую, в метр шириной лестницу из четырех ступеней, соединявшую зал со сценой. В качестве задника мне достался роскошный, из каталога, бухарский ковер размером примерно пять на десять метров. Дверь в соседнюю комнату, где помещались и гардеробная, и гримерная, прикрывал красивый бело-желтый полог. Гримом, прическами и париками у нас ведал человек из профессионального театра.

Двум симпатичным и рослым семнадцатилетним парням я, обрядив их в костюмы пажей, поручил вносить на сцену реквизит для каждой очередной пьесы; в прочее время они должны были сидеть на лесенке, грызть орехи и демонстрировать свои красивые ноги. Научить их обоих непринужденно двигаться было задачей изнурительной; приходилось показывать им почти каждый жест. Разумеется, был у нас и спрятанный суфлер, однако пажам вменялось в обязанность, буде кто из актеров забудет текст или собьется, подойти к нему с раскрытой книгой и смеясь ткнуть пальцем в надлежащее место.

Афиши у нас были тоже особенные. Хотя и обычного размера, как и те, что развешиваются на столбах, они отличались по стилю, ибо были написаны с использованием вульгарной латыни, которую мы сварганили вместе с патером Лоттером и княгиней. Они сразу же привлекали людей; те, раскрыв рот, останавливались перед ними, вчитывались, смеялись — и спешили на представление.

Моей головной болью был мандраж накануне, который мог все испортить, но странным образом он-то как раз и не доставил хлопот.

Поскольку у меня не нашлось никого, кто бы мог сыграть смерть в духовно-символической драме Кальдерона, я вынужден был с тяжелым сердцем решиться на то, чтобы, вопреки своему обыкновению, взять ее на себя.

За несколько дней до назначенного вечера княгиня сообщила мне, что епископ барон Эдуард фон дер Ропп лично прибудет в Ригу, чтобы посмотреть наш спектакль. Хотя он как политический ссыльный и не имел права менять место своей дислокации, но тут решил рискнуть, манкируя угрозой, что будет узнан. Для меня это было лестно, конечно, но и тревожно: можно ли показывать князю церкви то, что у нас получилось?

На генеральной репетиции вышел конечно же грандиозный скандал. Один юный нахал, которому досталась роль Космоса и который попортил мне немало крови на репетициях, поскольку непрерывно импровизировал и тем сбивал с толку партнеров, отказался вдруг играть так, как я от него добивался. Я готов был разорвать его в клочья и, впервые за все время, заорал на него так, что вся труппа с удивлением на меня уставилась. Однако, как оказалось, прием подействовал — парень вдруг присмирел и стал все делать так, как было нужно. Я вздохнул с облегчением, ибо Космос мой был столь хорош, что менять его не хотелось.

И вот наступил вечер 26 октября 1913 года. Публика ломилась в зал, было продано более семисот билетов. Все до единого места были заняты, пришлось внести еще стулья. Появление щеголей-пажей было встречено удивленными аплодисментами. Во фраке, с дирижерской палочкой в руках я вышел на сцену. Зал хлопал. Я остановил его жестом, поклонился и начал громко, неторопливо, церемонно: «Ваша епископская милость…»

Внезапный шелест изумления пробежал по залу.

Я поклонился высокому клирику в первом ряду, которого поместили в мягкое кресло с подлокотниками, и повторил: «Ваша епископская милость, дамы и господа…» И рассказал о том, что мы собираемся представить. Смазливые пажи, сидя на лесенке, знай себе грызли шоколад, забыв о стиле, и ухмылялись в мою сторону. Я погрозил им кулаком. Все рассмеялись. Того-то мне было и надо.

Быстро за кулисы. Нырнуть в костюм смерти. Нанести грим, пока длятся двадцать минут «Лекаря поневоле» Лопе де Веги. Публика вела себя самым благодарным образом.

Антракт. Оживленные разговоры в зале. И затем изюминка вечера, немецкая премьера драмы Кальдерона «Пир Валтасара» в переводе Эйхендорфа, слегка отредактированной мною с применением перевода Людвига Браунфельса. Действия в пьесе немного, это скорее поэтическая декламация испанского духа, полная темперамента и патетики. Пажи внесли на сцену стол и стулья. Эта непривычная драма экстаза длится около часа.

Все это время — мертвая тишина в зале. Потом буря аплодисментов. Актеры знали, как им надо выходить на поклоны. Я поторопился за кулисы, чтобы удалить грим и нырнуть во фрак. Тем временем началась развеселая третья пьеса.

Мне вручили огромный венок с лентой в цветах Ватикана. Актеры мои плакали от возбуждения. А зрители были трогательны в своем восхищении: разочарованным в этот вечер не ушел никто.

Епископ удалился перед заключительными овациями, передав мне, однако, свои восторги и просьбу посетить его на будущей неделе.

Мне пришлось пожимать бесчисленные руки. Директор рижского Немецкого театра вырос передо мной и прокаркал на прусский манер:

Бр-р-раво, маэстр-р-ро! Не желаете ли поставить у нас что-либо подобное?

Я был в смятении, но прежде чем успел ляпнуть что-нибудь несуразное, как вмешалась княгиня:

Премного благодарны, господин директор, за честь, которую вы нам оказываете, но дело в том, что у господина фон Понтера в ближайшие месяцы уже накопилось так много дел, что он, к сожалению, не сумеет воспользоваться вашим предложением.

Тут уж настала очередь опешить директору театра, и он, щелкнув каблуками, только и смог, что пробормотать:

Покорнейше благодарен, ваша светлость… Покорнейше благодарен.

Был еще веселый вечер с танцами, который, однако, я довольно скоро покинул. Наутро я проснулся знаменитым: так это, кажется, называется. Все газеты — три немецкие, одна русская, одна латышская — поместили пространные, не меньше четырех колонок, статьи с довольно точным, местами, анализом и почти захлебывающимися похвалами.