Иоганнес Гюнтер - Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном

Как жаль, что епископ Ропп не знал Лескова! Вот кто, гонимый и непонятый в то время, пришелся бы ему по душе: мир Лескова был его миром.

Он сказал мне, что ему особенно понравилась та свобода, с какой я выбрал пьесы для постановки — вовсе не сообразуясь с мнимой и предполагаемой узостью церкви. Людям нужно показывать, что Бог, создавая людей, имел в виду не забитых тварей, а сильные, созидательные натуры, которые могут гордиться Им и которыми Он может гордиться. Eritis sicut Deus [23] Будете как боги (лат.) — часть известной библейской максимы: Eritis sicut dii, scientes bonum et malum — Будете как боги, знающие добро и зло (Быт. 3:5). (Прим. пер.) — эти величественные слова сказаны не напрасно. Хотя они, как их не крути, не верны, но они указывают верное направление: это как звезды, на которые нам можно и нужно смотреть, хотя мы никогда ими не станем.

Под конец он дал мне письмо, в котором он с одобрением отзывался о моих намерениях и безоговорочно рекомендовал их всем правоверным. Это письмо я храню до сих пор.

Когда я с ним прощался, он сказал, что будет думать обо мне и поговорит обо мне с Грузинской.

Княгиня с волнением выслушала мой рассказ о наших беседах с епископом, ее даже напугал несколько свободный тон, в котором они протекали. Я рассмеялся:

— Монсеньор наверняка заметил, что я человек верующий, но не набожный.

Она, вздохнув, опустила глаза и поправила пенсне. Да, она была набожной. Но она, без сомнений, была самым лучшим, самым добрым человеком из всех, кого я встречал.

Я чувствовал, что мне снова пора в дорогу. Ровольт писал, что ушел от Фишера; он основал с одним богатым приятелем новое издательство в Берлине и был бы рад издать что-нибудь мое. А Отто цу Гутенег писал из Лондона: он теперь не в Вене, он полностью перебрался в Лондон, и я непременно должен его посетить, ему там так одиноко.

Неожиданный громкий успех моего испанского вечера и в самом деле меня окрылил. Но он и моих покровителей навел на некоторые мысли, которые следовало реализовать. Прежде всего меня следовало послать в большой мир.

Я настоял на том, чтобы для начала съездить в Москву. Там на вокзале меня встретил Дмитрий Навашин, которого я узнал сначала по альманаху «Северные цветы», где два года назад было напечатано одно его прелестное стихотворение; оно так понравилось мне, что я без устали декламировал его, где только мог, и уже замучил им всех знакомых. С ним лично мы познакомились во время моей последней поездки в Петербург.

Навашин, молодой поэт, которому покровительствовал Брюсов, был адвокатом; среднего роста, очень подвижный брюнет, отменно образованный и остроумный, с выразительными темными глазами и искушенным ртом, он был избалованное дитя своего времени, покоритель женских сердец и в то же время обаятельный человек и верный товарищ. В своей поэзии он оставался пока еще романтиком неопределенного толка.

По настоянию Навашина я уже на следующий день нанес визит Брюсову, который ждал меня к чаю. Его квартира, в не самом респектабельном квартале Москвы, представляла собой строгое жилище серьезного собирателя книг. Он хоть и играл роль мага, адепта всех возможных запрещенных черных искусств, но в домашней обстановке был обыкновенным уютным филистером, хоть и вечно с какой-то двусмысленной улыбочкой на устах. Я всегда видел его только в черном сюртуке, застегнутом на все пуговицы. Он, представавший в своих эротических стихах сладострастным потребителем женщин, жрецом отчаянной сексуальности, в жизни был исправным супругом своей тихой, домовитой Иоанны, которая со сдержанной любезностью разливала нам чай.

Издательство Брюсова, знаменитый «Скорпион», доживало последние дни; «Весы», сыгравшие столь заметную роль в становлении русского символизма — и вообще русской литературы, — уже не выходили. Зато Брюсов взял на себя руководство литературной частью журнала «Русская мысль», в котором он печатал стихи и прозу авторов «Весов»; гонорары здесь были более весомые, так что недостатка в рукописях у него не было. Мы говорили о моем «Новом русском Парнасе», где и в выборе стихов, и в предисловии содержалась своего рода апология Брюсова, которая, по правде говоря, вскоре и мне самому сделалась непонятной. Брюсов чувствовал себя польщенным, цитировал некоторые мои стихотворные переводы, утверждал — это мне очень не понравилось, — что нельзя перевести лучше, хвалил меня за нападки на русский символизм. Так разговор перекинулся на русский экспрессионизм, который в России назвал себя футуризмом. Одного из этих новых футуристов Брюсов просил зайти к нему после чая; он хотел его мне представить.

Вадим Шершеневич, лет двадцати пяти, был среднего роста, изящно скроен, с тщательно подстриженными темными волосами и симпатичным, ничего не выражающим лицом. Элегантный, с немного вычурными манерами, он говорил на изысканном русском языке, но то, что он писал, используя невообразимые эпитеты («спотыкающийся» письменный стол, «сентиментальная» галоша), было натужной провокацией буржуазного вкуса, и в содержании его стихов был виден прежде всего эпатаж. Как и немецкие экспрессионисты, он питал пристрастие к непонятным и немузыкальным стихам.

Лидером этой новой школы был совсем еще юный выходец с Кавказа Владимир Маяковский, демонстрировавший футуризм своими яркими желтыми кофтами, асфальтовым языком хулиганских окраин, нечесаными волосами, небрежной походкой враскачку, горящими окурками, брошенными на велюровые ковры, и почти непереносимой патетикой социалистического новояза. Но при всем том он был ядовитый сатирик с действительно новой тональностью, если только не занимался самовосхвалением, что он постоянно делал с каким-то наивным, ребячливым тщеславием. Тогда он только-только начинал, но влияние его уже было значительно.

Впоследствии он превратился в горлана-оратора, умевшего зажигать несметные толпы своим рыком; то, как он орал положенные на рифму социалистические лозунги, порой доводило его самого до сердечных колик. Я с ним так и не познакомился, но был очень удивлен, когда узнал, что к футуристам примкнул и стал считать себя другом Маяковского Сергей Третьяков, человек — и былой символист — достаточно тонкий. Поскольку я в свои двадцать семь лет чувствовал себя человеком бывалым — как-никак то была уже третья литературная школа на моей памяти, — то вел себя выжидательно и лишь похлопывал славного Третьякова по плечу, когда он начинал громыхать своей новой риторикой. Она оставалась декламацией, даже в мнимо стыдливых, исповедальных признаниях в своих пороках — а подобных исповедей хватало, ибо эти бунтари своим громогласным псалмодированием явно хотели заглушить нечистую совесть.