Иоганнес Гюнтер - Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном

Для меня все это было как чудо, но актеры мои воспринимали все как нечто само собой разумеющееся, будто и не сомневались никогда, что я прирожденный режиссер и диктатор. Был доволен и ответственный господин из Ферейна, посетивший нашу третью репетицию: получается, по его мнению, великолепно, комплимент за мое владение техникой театрального дела, где я только ей научился?

С неподражаемой ноншалантностью я ответствовал, что научился ей у великого актера, господина Пауля Вике пять лет назад в Дрездене.

И ученики мои тоже поверили этому. Они вообще верили всему в энтузиастическом своем раже. А только так и можно делать театр.

Второй своей пьесой мы выбрали «Прощальный ужин» Артура Шницлера из его серии пьес об Анатоле, в образе которого в полной мере раскрылся талант нашего героя- любовника Кана. Актрисульку, однако, играла не простушка наша, а героиня.

день туда прибыл, вежливый швейцар в униформе провел меня в большую, переполненную приемную, в которой уже сидело и стояло человек пятьдесят. Еще более вежливый и красиво одетый служащий спросил меня о цели моего визита. Я вручил ему свою — немецкую — визитную карточку, которую он принял с некоторым удивлением. Вероятно, только этому, непривычному в бюрократических инстанциях жесту я обязан тем, что был принят уже часа через два, незадолго до окончания приемного времени, в то время как в приемной оставалось еще человек тридцать из тех, кто пришел раньше меня.

Камергер Его Величества государя российского выглядел отнюдь не величественно. Он носил не униформу, а сюртук ладного покроя. Он был почти моего роста, но тяготел к полноте. Одно плечо, левое, чуть свисало. Цвет лица почти багровый, редкие, с рыжиной, волосы зачесаны на пробор, серые глаза задумчивы и спокойны. Он сидел за небольшим столом, на котором были разложены бесчисленные реляции. Держа мою визитную карточку в руках, он неторопливо поднялся, чтобы меня поприветствовать, и заговорил со мной по-немецки.

Выслушав мою просьбу и погладив бородку, он стал молча разглядывать меня. Потом попросил рассказать мою биографию. Его немецкий был превосходен, хотя говорил он с раскатистым «р», как нередко говорят иностранцы благородного происхождения. Я нажимал на то, что перевел много русских стихотворений, особенно цепляясь за фалды моего покровителя Пушкина. Его превосходительство внимательно слушали, время от времени поглаживая бородку и размышляя. Потом он взглянул на часы. Я растерялся, потому что подумал, что ему надоел, и не знал, должен ли я встать и откланяться. Как вдруг он улыбнулся. Доброй улыбкой.

Сейчас у меня нет времени, там еще вон сколько народу. — Он указал рукой на лежащие перед ним бумаги. — Не могли бы вы зайти ко мне завтра или послезавтра, не в приемные часы? Был бы рад с вами еще побеседовать.

Он встал, я вслед за ним тоже.

А впрочем, — продолжал он, — можете передать господам в Митаве, что я вам, разумеется, дозволяю преподавать на означенных курсах. Пусть подадут соответствующее прошение, и можете приступать к работе.

Короткое рукопожатие, нет, короткое, холодное прикосновение к моей руке. Я поклонился и вышел. Он удовлетворил мою просьбу, чего же еще ему нужно? Ибо если такой важный господин желает еще раз видеть такого червяка, то ему что-то нужно.

Я успел на поезд в Митаву. Вечером того же дня поспешил к Йензену — доложить ему обо всем, а заодно и расспросить. Прущенко был богатей, он владел огромными поместьями на Украине, многими тысячами десятин. Он считался человеком надменным, тщеславным и, по слухам, хорошо образованным. Таким он и был. Сестра его была замужем за командиром расквартированного в Митаве драгунского полка Марченко, также несметно богатым. Она отличалась необыкновенной элегантностью, хотя была и немолода и весьма безобразна. Видел ли я когда жену самого Прущенко? На редкость красивая молодая женщина.

Йензен посоветовал мне отправиться к нему с визитом примерно через неделю, слишком большая спешка могла бы и повредить. Но меня разбирало любопытство, и я снова поехал в Ригу уже на другое утро.

Вежливый швейцар узнал меня и позвал еще более вежливого дылду-служащего. Швейцара звали Василием, служащего — Алексеем.

Алексей был удивлен. Нет, его превосходительство еще не пришли. Записать ли меня на прием?

Нет, я подожду.

Через полчаса он пришел за мной:

Его превосходительство ждут вас.

Камергер и куратор сидел за тем же столиком и курил сигару. Он молча кивнул мне, молча указал на кресло, предложил сигару.

У меня сложился тем временем совершенно сумасшедший план. Я хотел ему предложить основать в Риге издательство, чтобы издавать там Пушкина и других русских писателей. Было у меня уже и название для такого издательства — «Меркурий Востока», по аналогии с парижским «Меркур де Франс».

Прущенко слегка улыбнулся. Эта улыбка сделала его некрасивое, холодное, но интеллигентное лицо весьма привлекательным. Погладив бородку, он сказал:

Вы собирались рассказать мне о себе.

Я вовсе не собирался ничего ему рассказывать, это ведь он вызвал меня к себе, но раз он полагает, что я должен что- то рассказать, то так тому и быть! Я стал развивать свой план, отталкиваясь от Пушкина. Он тем временем курил, задумчиво разглядывая белый пепел. О том, что он должен добыть на издательство деньги, я, конечно, не проронил ни слова, а только нажимал на то, как выиграет от задуманного предприятия честь России.

Он курил и молчал, но я заметил, как внимательно он слушал. И я почувствовал, что говорю не впустую.

Элегантный Алексей принес чай шефу и мне. Прущенко жестом дал мне понять, чтобы я не прерывался, и я продолжил строительство своего воздушного замка.

Когда же я кончил, он откинулся назад в своем кресле, сбросил накопившийся длинный пепел со своей сигары и пытливо посмотрел на меня:

А поэта К. Р. вы знаете?

Разумеется, я его знал. За этими инициалами скрывался великий князь Константин Константинович, друг Майкова и Фета, и сам писавший стихи, многие из которых уже были положены на музыку. Его несколько банальная и сентиментальная, на классику ориентированная лирика отдавала благонамеренным дилетантизмом. Он был великий знаток Шекспира, издал в трех томах его «Гамлета», а кроме того являлся президентом академии и шефом всех кадетских училищ. Он считался самым умным человеком в семействе Романовых. К. Р. значило Константин Романов.

Переводили вы что-нибудь из его сочинений?

Теперь мой ангел-хранитель взял это дело в свои руки: вместо того чтобы сказать «нет», он за меня ответил «еще нет». Дальше диалог явно повел он, ибо я, двадцатитрехлетний наглец, наверняка брякнул бы, что К. Р. поэт никудышный.