Иоганнес Гюнтер - Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном

Ученики мои актеры были обижены, что я уделял им так мало времени. Но в то же время они и гордились тем, что их маэстро так близок к великой актрисе. Я представил ей свою труппу, и она всех пригласила к себе на чай. Все они были в восторге неописуемом. Они поклонялись этой чудесной женщине. Вся Россия поклонялась ей.

Шесть дней иной раз пролетают невероятно быстро. Настал день, когда ее труппа двинулась дальше, а мы вернулись в Митаву.

Но все это могло быть только интермедией. Пора было ехать к великому князю, меня там ждали. Так через четыре дня я снова оказался на Дюнабургском вокзале.

Кто может разобраться в расписании движения сердца? Я стоял на вокзале, чтобы ехать в Петербург, а поехал в Варшаву. Десять часов пути, двенадцать, а дорога все не кончалась. Кто-то назвал мне отель «Бристоль», с вокзала я поехал туда. Был вечер. Варшава сияла огнями, наверняка спектакль уже шел.

Я купил билет и попытался проникнуть за кулисы. Меня отказывались пропускать, но ведь серебряный рубль имел и в Варшаве хождение, так что вскоре смотритель понес за сцену мою визитную карточку. Минут через десять появился Подгорный.

Возможно ли, Ганс Гансович? Чудесно! Пойдемте.

Он вел меня какими-то темными дворами и закоулками,

составлявшими часть целого комплекса зданий. Когда мы пришли, начался как раз первый антракт. Подгорный повел меня на сцену, Вера Федоровна стояла на другой ее стороне, разговаривая с кем-то из помощников режиссера. Все подняли глаза на незнакомца на сцене, Вера Федоровна тоже. Подгорный не говоря ни слова, сияя, указывал рукой на меня. Наконец она узнала меня, вскрикнула:

Ганс Гансович! — и пропорхнув в своем шелестящем, свободном наряде по сцене, упала в мои объятия.

Через минуту я сидел в ее гардеробной. Но едва мы успели обменяться несколькими словами, как она снова заторопилась на сцену. Все меня спрашивали о том, что я делаю в Варшаве, только она не спросила об этом. Лишь держала меня за руку и смеялась. Никто не спросил, не хочу ли я в зрительный зал. Я сидел в гардеробной и ждал. Она пришла. Потом должна была снова уйти. А я опять сидел в гардеробной.

Во время большого антракта она спросила:

Где вы остановились?

В «Бристоле».

Вы что же, знали, что я там живу?

Нет. Вы живете в «Бристоле»?

Конечно.

Она рассмеялась.

На другое утро звонок:

Вставайте же, соня. Я послала завтрак вам в комнату. Поторопитесь, через полчаса едем в Лазенки.

На парной двуколке мы через всю Варшаву поехали в летний дворец в Лазенках. Сентябрьское солнце, теплый день. Большой парк, черные лебеди на живописном пруду. Потом бесконечно долгий, слишком короткий обед в «Бристоле», во время которого она угощала меня столетней польской медовухой. Старомодные штофы со следами земли, ибо старинная польская медовуха должна содержаться в темной, сырой земле. Но сие питие не опрокинуло меня навзничь, как многих, кто его пробовал впервые.

Дни. Вечера. Вечера. Дни. Я стал частью ее жизни. Однажды Подгорный даже принес в мой номер тяжелый кожаный портфель с вечерней выручкой, не застав Веру Федоровну у себя. Труппа жила в другом отеле, недалеко от «Бристоля».

Невероятно. Все невероятно. Но конечно же чудо.

После длинного турне она в апреле будет в Петербурге. В этой поездке она хочет заработать достаточно денег, чтобы следующий сезон снова провести в своем петербургском театре. И она откроет при своем театре лекторий, где Блок будет читать о поэзии, ее брат Федор Федорович, который сейчас служил в Государственном театре в Москве, — об истории театра, а я — об истории мировой литературы. Ее брат мог бы преподать мне уроки режиссуры, а потом я должен написать для нее пьесу. «Владимир и Рогнеда». Она хотела бы сыграть эту своенравную и прекрасную полоцкую княжну. От моей «Змеи-чаровницы» я сам ее отговорил, а из моих одноактных пьес ее заинтересовал только «Маг». Там есть роль для нее. А мага мог бы сыграть Феона, молодой талантливый исполнитель.

Все было, таким образом, устроено идеальным порядком в день, когда я уезжал из Варшавы. Она сама настаивала на моем отъезде, потому что в последний день гастролей друзья устраивали ужин в ее честь.

В ночь моего отъезда заспанный бой принес мне от нее записку.

В Петербург нужно было ехать почти сутки. С поезда я послал ей длинную телеграмму — Мелисанде от Пелеаса.

Я и теперь, вспоминая о ней, улыбаюсь от смущения и расстроганности. А что подумал отправлявший ее кондуктор?

«Легкое помешательство», — констатировал бы мой отец.

Длительные путешествия по железной дороге были в молодости моим игом. Длинные-предлинные дороги по земле, сотканные из облаков воспоминаний.

Ничего не случилось, случилось все. Итогов я не подводил, все было в становлении, в самом цветении. Я вдруг с узенькой тропы попал на большую дорогу, где не спрашивают о цели, а просто влекутся вперед. Была ли правильной та дорога? Тогда я об этом не спрашивал, меня просто переполняла волна блаженства, которая меня и несла.

На другое утро на Варшавском вокзале Петербурга меня встретил приятель, который снял для меня комнаты.

Когда кучер остановился на Невском проспекте и были выгружены мои чемоданы, мне в лицо ударил ветер с моря. Дул западный ветер, заблудившийся на востоке.

Я был в третий раз в Петербурге.

Мой приятель, учившийся в Петербурге на юриста, разместил меня наилучшим образом. Гостиница «Chambres garnies Riga», в которой я прожил много месяцев, находилась на Невском проспекте, в хорошем месте, наискосок от Гостиного Двора, главной торговой точки Петербурга. Он успел рассказать мне, что в городе только что открылся питейный подвал для художников и что вот-вот начнется издание большого журнала, а затем оставил меня, торопясь в университет.

Пришлось сидеть и ждать, ибо все поезда из Риги прибывали в Петербург рано, до восьми часов утра, а в городе на Неве раньше десяти никто не вставал.

Я отправился немного погулять по городу и хорошо помню, что на Невском проспекте купил на лотке первые в своей жизни бананы, подивившись еще их толстой кожуре. Тогда этот фрукт был немалой редкостью, особенно в Петербурге.

Только около двенадцати я появился у Кузмина. Он меж тем переехал к Вячеславу Иванову, который уступил ему две комнаты. Мне было что рассказать Кузмину из происшедшего за эти пятнадцать месяцев; но меня задело то, что он лишь теперь сообщил мне о затевавшемся новом журнале.

К двум московским журналам — «Весам» Брюсова, которые вот-вот должны были прекратить свое существование, и «Золотому руну», дышавшему на ладан с тех пор, как

Рябушинский утратил к нему интерес, должен теперь добавиться петербургский журнал, в котором принимали участие все мои друзья; мне, однако, сотрудничество никто не предложил.