Лиля Энден - Изменники Родины

Когда Венецкий в три часа ночи, наконец, вытянулся на своей жесткой койке, он долго не мог заснуть, несмотря на усталость после хлопотливого дня; в первый раз после начала войны ему было так хорошо и радостно; хотелось смеяться, петь, рассказывать всему свету, как удалось сегодня сделать большое и хорошее дело.

Венецкий, по горло занятый делами и хлопотами по восстановлению города, не замечал, что Лена, помимо своих продразверсток и прочих агрономических дел, с увлечением занимается чем-то еще, и был очень удивлен, когда однажды дома, будучи с ним вдвоем, она подала ему большой исписанный лист бумаги, где под текстом красовалось более двух сотен подписей.

Это было заявление от имени верующих города Липни и окрестных деревень о восстановлении и открытии в Липне Воскресенской церкви, которая перед войной была зерновым складом; от бомбежек церковь почти не пострадала.

В верхнем углу листа была пометка на немецком языке: «Я разрешаю! Ортскоммандант Шварц».

Венецкий бегло прочитал заявление и поднял на Лену несколько удивленные глаза.

— Хорошо! — сказал он. — Можно будет и этим когда-нибудь заняться… Но почему эти люди сами не принесли мне свое заявление, а действуют через тебя?

— Посмотри внимательнее! — сказала Лена строго.

Он посмотрел и только тут заметил, что заявление было написано рукою самой Лены, и на первом месте стояла ее собственная подпись.

— Похоже, что именно ты больше всех хлопочешь об открытии церкви? — с улыбкой произнес Николай.

В ответ на это Лена неожиданно рассмеялась.

— Эх, ты, Николай Сергеич, бургомистр липнинский! Да где же твои глаза? Столько времени ты живешь со мной вместе, люди меня твоей женой величают, а ничего-то ты про меня не знаешь!

— Постой, постой!.. Я слыхал, что Маруся тебя иногда почему-то поповной называет… Я считал, что это просто шутка… В чем тут дело?

— А в том дело, что я и есть самая настоящая поповна, только не такая, как были до революции, а советская поповна: я дочь человека, который был священником не тогда, когда духовенство в почете было, а при советской власти, который всю жизнь был вне закона, был лишенцем, который погиб в ссылке, но свою веру не продал!

Николай не узнавал свою Лену: она уже не смеялась, теперь ее побледневшее лицо со сверкающими глазами напомнило ему лицо боярыни Морозовой с Суриковской картины, репродукция с которой висела у нее в комнате.

Да, по-видимому, она была права: несмотря на два с лишним месяца совместной жизни, он знал ее также мало, как в ту ночь, когда ее задержали во время военной игры и привели к нему, к «начальнику штаба».

Николай Венецкий вырос в семье неверующих родителей; но будучи человеком с собственной головой на плечах и с собственными мнениями, он считал, что следует уважать чужие убеждения и верования, что советская власть перегибает палку, разоряя церкви и преследуя служителей религии; считал также, что Христос как историческая личность, безусловно, существовал, и без него не могло бы существовать христианство. Но само христианство было таким же чуждым его сознанию, как поклонение Зевсу Олимпийскому или Амону-Ра.

Ему никогда не приходило в голову, что Лена, его друг, его названная жена, жившая с ним вместе, делившая с ним все радости и горести его бургомистровской доли, Лена, к которой он с каждым днем все больше и больше привязывался — эта самая Лена может принадлежать к числу последователей чуждой ему и мало понятной религии.

Он никогда не замечал, чтоб она молилась или крестилась, а на висевшую в углу икону Божией Матери обращал так же мало внимания, как и на остальные украшения стен: на вышивки, одна из которых изображала букет роз, другая — букет ивандамарий, а третья — сидящую на ветке жар-птицу с золотистым хвостом, на репродукции с картин «Над вечным покоем» и «Грачи прилетели» и с той самой «Боярыни Морозовой», на которую она вдруг сделалась так поразительно похожа…

Он даже не знал, принадлежат ли эти вещи Лене или остались от прежних хозяев.

— Да! Больше всех об открытии церкви забочусь именно я! — властно проговорила Лена и в ее голосе прозвучали новые, металлические ноты, которых он ранее не слышал. — И заняться этим надо не «когда-нибудь», а немедленно, чтоб на Рождество начать служение.

В эту ночь они не ложились спать.

В темной комнате, освещенной только робкими лучами луны, проникавшими через маленькие форточные шибки, да розовыми бликами от топившейся железной печурки, они сидели и говорили всю ночь, говорили о том, что оба хранили в тайне долгие годы, о чем никогда никому не рассказывали…

Нелегким было детство Лены.

Начало всему положил справедливый и мудрый закон об отделении церкви от государства.

Когда русская церковь потеряла свое привилегированное положение и одновременно освободилась от множества совершенно ей не подходящих гражданских обязанностей, значительная часть потомственного, кастового духовенства побежала прочь, как крысы с тонущего корабля, и поспешно перелицевалась на гражданский лад.

Но, вопреки ожиданиям многих, корабль, с которого они бежали, не потонул: на место трусов и дезертиров пришла новая сила.

На место тех, кто сан духовный унаследовал от отца, деда и прадеда, пришли люди не поповского рода, люди с молодыми горячими сердцами и свркающими верой глазами, со звучными голосами и страстной любовью к Богу, к церкви, к богослужению.

Они пришли — и приняли достоинство тех, кто оказался слабым и малодушным, пришли — и завладели клиросом и алтарем и, не уместившись в тесных загородках, вышли на середину храмов, увлекая за собой предстоящих и молящихся, стирая границы между алтарем, клиросом и народом.

Бурные послереволюционные двадцатые годы были годами небывалого духовного расцвета русской церкви, годами расцвета народных добровольческих хоров, в которых пели стар и млад, родители и дети, и которые не могли уместиться за загородками прежних клиросов.

В двадцатом году в Днепровске был рукоположен в священнический сан один из самых энергичных местных деятелей народного церковного движения Михаил Степанович Соловьев.

Было ему в ту пору всего двадцать шесть лет; за месяц перед хиротонией он обвенчался с одной из многочисленных девушек — певчих народного хора. Звали ее Ниной, и казалась она тогда Михаилу лучше всех, красивее всех, и он уверен был, что она пойдет с ним вместе тернистым путем евангельской проповеди и, может быть, если придется, примет вместе с ним мученический венец за свою веру.

Шли годы.

Церковь и церковников притесняли все более. Было не отделение церкви от государства, а систематическое преследование.