Евгений Пфиценмайер - В сибирь за мамонтом. Очерки из путешествия в Северо-Восточную Сибирь

Это объясняется различием в телосложении населяющих Сибирь племен. Старо-сибирские туземцы обладают чрезвычайно стройным сложением. Высокого роста мужчина редко превышает у них 1,60—1,65 метра при весе в 50—55 килограммов. Олень легко выносит такую тяжесть, но быстро утомляется под гораздо более плотным якутом. Что же касается европейцев, то тяжесть нашего тела для этого животного почти что непосильна.

Ламут очень уверенно сидит в своем лишенном стремян седле. Олень управляется поводьями. Они закидываются за шею и прикрепляются к рогам животного. Удары палки заставляют его ускорять свой бег. Всадник кажется совершенно сросшимся с животным. Это понятно, так как ламут привыкает к этому способу передвижения с раннего детства.

В одно из моих посещений ламутской стоянки мне удалось увидеть шамана. Это было мне разрешено благодаря Амускану, уверившему своих соплеменников в том, что я — человек совершенно безопасный и не расскажу об этом ни попу, ни начальнику округа.

Эти первобытные люди считаются христианами, и, действительно, православному священнику, по требованию властей, иногда удавалось крестить их детей. Но в их палатках, рядом с данными попом иконами, всегда мирно висели изготовленные шаманом амулеты.

Какой помощи, рассуждает ламут, можно ожидать от попа и христианского бога во время оленьих эпидемий и падежа собак?

Поэтому на каждом шагу встречаются уже виденные нами ранее места религиозного культа ламутов. Иногда попадаются жертвенные камни, смазанные оленьим жиром и окропленные кровью. Что же касается мяса принесенных в жертву животных, то оно обычно благоразумно съедается самими жертвователями.

Шаманизм сибирских туземцев обожествляет силы природы. Туземец населил свои леса, горы, реки и озера многочисленными злыми и добрыми духами. Посредником между ними и человеком и является, по их наивному верованию, „всемогущий шаман”.

При заболевании близких или домашних животных туземец непременно обращается к шаману.

Каждый „клан” имеет своего шамана. Он перекочевывает с места на место. Обычно шамана сопровождает выбранный им самим помощник. Это — кандидат в будущие шаманы.

Могилы шаманов внушают ламутам суеверный ужас. Они отмечаются укрепленными на высоких жердях медвежьими черепами и шкурой оленя, убиваемого на могиле.

Наши ламуты также ожидали к себе шамана. Он приехал к ним на молочно-белом олене.

По внешности, одежде и вооружению шаман нисколько не отличался от прочих своих соплеменников. Это был типичный представитель коренных туземцев Сибири. Среднего роста, стройный, с прямыми черными волосами, коротким носом и выдающимися губами, он имел прямо поставленные, вовсе не монгольского типа глаза. Их беспокойный блеск говорил о легкой возбудимости этого человека. О принадлежности к монгольской расе напоминали лишь выдающиеся скулы и коричневая пергаментная кожа широкого лица. В свободное от шаманства время он, как и другие, занимался охотой.

Вечером начались приготовления к заклинаниям. Был убит олень, так как для предсказаний шаману требовались внутренности и лопатки этого животного. Впоследствии он, в качестве вознаграждения и дорожного провианта, получил лучшие части этого оленя.

Палатку, в которую должен был войти шаман, тщательно вычистили. К стенам ее прикрепили разнообразные фигурки животных и человека. Они были вырезаны из дерева, „слоновой кости”, рога носорога и корней растений. Некоторые из этих фигурок были пестро раскрашены. Являясь личной собственностью шамана, они должны были символизировать необходимых ему во время заклятий духов-помощников

В этот вечер он многократно окроплял их кровью оленя и окуривал смолой кедра. К последней были примешаны истолченные в порошок растения. Под конец вся палатка наполнилась одуряющими ароматами.

В ней находились одни лишь мужчины, на корточках сидевшие вдоль стен уроссы. Через дымовое отверстие уже заблистали звезды. Тогда только начались заклинания.

Я сидел на медвежьей шкуре неподалеку от занавешенного входа. В середине ярко тлел костер, поддерживавшийся смолистыми корнями лиственницы.

Безмолвно и медленно проскользнул в палатку шаман. Его встретила глубокая тишина. Внешность „заклинателя” значительно изменилась. Кожаная одежда заканчивалась ниспадающими до ног скрученными ремнями. Грудь была увешана нитями белых и пестрых стеклянных бус. Между ними болтались длинные железные полосы и маленькие медные колокольчики. Кроме того грудь и спина его были украшены зубами и когтями хищных зверей и птиц.

Головной убор шамана напоминал капюшон и состоял из шкуры, снятой с морды полярного волка. На местах глаз были вставлены круглые кусочки какого-то черного меха. Когда шаман плясал, уши этой волчьей головы развевались по воздуху.

В левой руке он держал свой колдовской, богато разукрашенный барабан. В правой — покрытую мехом палочку. Он ударял ею в такт по барабану и, медленно вращаясь по кругу, затянул глухую, однотонную песню.

Тихо звенели колокольчики и стучали украшавшие одежду шамана зубы и когти. С низкими поклонами он несколько раз обошел огонь. Помощник его от времени до времени подбрасывал в пламя какой-то сильно пахнущий и горящий голубым пламенем порошок.

Поклоны и приношения шамана относились к „богу огня”. Из горла его вырывались своеобразные, то протяжные, то прерывистые истерические звуки. Они сопровождали плавные, ритмические движения его тела и смешивались с шипением и треском пламени в костре.

Звуки эти мало-помалу перешли в своего рода напев, а медленные и плавные движения превратились в настоящий танец. Какие это были удивительные, почти нечеловеческие звуки! Эта своеобразная симфония точно была соткана из голосов, подслушанных у дикой северной природы. Мое непривычное ухо уловило здесь признаки звучной гармонии. Совершенно чуждый мне язык суровой природы возбуждал нервы и захватывал все существо слушателя.

Шаманские песни, танцы и обожествление природы берут свое начало еще из стран Центральной Азии, откуда вышли эти кочующие сибирские племена.

Здесь, в непрерывной борьбе с суровой природой, это пение и пляска запечатлели в себе печаль пустынной, враждебной человеку тундры и тайги.

Но они, вместе с тем, сохранили яркие краски и образы прежней родины и благодаря этому отличаются своеобразием, силой и красотой.

Вскоре пение перешло в едва слышное бормотание и шепот. Барабан звучал все тише и тише. Танцующий медленно кружился вокруг пылающего огня.

Затем песня снова поднялась до диких, прерывистых, гортанных стонов. Превратившись в вой, она, то напоминала человеческий плач, то скрип раскачиваемых ураганом деревьев, то свист ветра в узком горном ущелье, то рев бури в покрытой снегом тундре.