Михаил Каратеев - По следам конквистадоров

Все слушали генерала развесив уши и на разочарованные и хмурые лица постепенно возвращалось выражение безмятежного спокойствия.

Тем временем наш пароход вошел в асунсионский порт и начал пришвартовываться к пристани, которая, благодаря обмелению реки, казалась нелепо высокой, как бы взгромоздившейся на ходули обросших зеленью свай.

До отплытия парохода на Концепсион у нас оставалось часов семь времени и публика предполагала отправиться в город, чтобы в его лице надолго проститься с цивилизованным миром. Но в Асунсион нас не пустили, что Беляев объяснил какими-то новыми установлениями правительства. Позже мы узнали, что правительство тут было совершенно ни при чем и что генерал сам распорядился не выпускать нас из порта, опасаясь того, что получив от русских старожилов более объективную информацию о концепсионском районе, многие откажутся туда следовать.

По местным законам, каждый из нас имел полное право остаться в Асунсионе и ни в какие тартарары не ехать, но это обстоятельство генерал Беляев и все его помощники от нас скрывали особо тщательно.

Керманова, в связи с нашими делами, генерал повел в какое-то министерство, а мне и еще двоим все же «достал» разрешение на выход в город, т. е. просто приказал страже нас пропустить, приставив к нам одного из сопровождавших его офицеров, Последний несколько часов водил нас по столице и любезно показывал все ее немногочисленные достопримечательности, старательно избегая таких мест, где мы могли бы повстречаться с кем-либо из русских.

Говорят, что за истекшие сорок лет Асунсион значительно благоустроился и обратился в приличный город, но тогда он поразил нас своей запущенностью и неуютностью. Раскаленные зноем каменные мостовые, неприглядные одноэтажные дома, из которых, может быть, один на десять не нуждался в солидном ремонте, пыльные, выгоревшие скверики, более чем скромные магазины и рестораны, из коих только два или три можно было назвать приличными, да четыре кинематографа полусарайного типа — таков был в те годы основной контур парагвайской столицы. Более отрадно выглядели только две загородные улицы, «авеницы» Испания и Колумбия, где среди обильной зелени ютились иностранные посольства и резиденции местной знати.

В самом центре, на берегу реки, окруженный облупленными домишками, высился президентский дворец — желтое двухэтажное здание с колоннадой, в мечтах о ремонте задумчиво глядевшее на рейд. Перед ним покачивались на якорях десятка два барж, груженых дровами, углем, апельсинами, да и просто пустых, украшенных только вывешенными для просушки бельем.

В городе не было ни одной асфальтированной улицы и центральная его часть, занимавшая кварталов пятнадцать по берегу реки, да столько же в глубину, была вымощена горбатыми булыжниками, величиной с человеческую голову. По ним, раскачиваясь и подпрыгивая, тряслись старенькие, в большинстве случаев, автомобили, с грохотом проезжали конные ломовики, да изредка проносился до отказа набитый публикой «автобус». Я взял это слово в кавычки потому, что автобусами в Асунсионе служили военные грузовики-трехтонки, отбитые у боливийцев. Над ними были натянуты полотняные тенты, вдоль бортов поставлены скамейки, а сзади приделана лестничка для входа. Красовалась надпись: «Для 18-и пассажиров», но ехало их обычно втрое больше, до предела набиваясь внутрь, сидя на радиаторе, на кабинке шофера и целыми гроздьями повисая снаружи. К счастью, парагвайцы народ чрезвычайно опрятный и самый последний бедняк, зачастую не имеющий денег даже на мыло (в этом случае его заменяет кусок кирпича), всегда тщательно следит за чистотой своего тела и одежды. И, потому, внедряясь при сорокаградусной жаре в человеческое месиво такого автобуса, вы не чувствуете запахов, присущих толпе. Не слышно также никакого галдежа, парагвайцы говорят тихо, особенно в общественных местах и никогда не унижаются до крикливости.

Кроме этих автобусов, в Асунсионе ходило четыре номера трамваев. Один из них шел куда-то за город, мимо кладбища — к нему существовала черная прицепка-катафалк, которую можно было нанять для похорон «по первому разряду». Гроб с покойником ставили внутрь на специальную подставку, позади нее были скамейки, на которые усаживались провожающие, и трамвай, весело позванивая на перекрестках, мчал усопшего к месту последнего упокоения.

Кварталах в десяти от президентского дворца уже начинали попадаться немощеные улицы, обильно покрытые ямами и буграми. Еще немного дальше от центра о наличии и направлении улицы иногда приходилось догадываться только по расположению обрамлявших ее домов и лачуг. Местами здесь и в сухую погоду не может проехать даже ко всему привычный парагвайский автомобиль.

Во время сильных ливней, которые в Асунсионе не редкость, улицы становятся непроходимыми. По многим из них мчатся бурные потоки глубиной до метра, площади превращаются в озера. Движение в городе почти полностью останавливается, о пешем хождении нечего и думать: в те годы бывали случаи, когда на улицах люди тонули.

Канализации и водопровода тут не было. В наиболее благоустроенных домах имелись колодцы, но подпочвенная вода находится на большой глубине и потому в большинстве дворов устроены бетонные цистерны для сбора дождевой воды, а питьевую тогда покупали у водовозов, раза три в день проезжавших по улицам.

Архитектурный облик Ансусиона убийственно провинциален. Многоэтажных домов в мое время там не было, двухэтажные встречались только в центральных кварталах, а нормальный, почти стандартный тип дома — одноэтажный, поражающий своей неуютностью, как внутри, так и снаружи: здание длинной кишкой вытянуто в глубину двора и в нем от общего, открытого во всю длину навеса или балкона, отделяются, как стойла, мрачные и зачастую лишенные окон комнаты. Полы всюду каменные (деревянные съели бы муравьи), потолков нет вообще и прямо над головой, обычно на изрядной высоте, видны деревянные стропила с уложенными на них черепицами. В более приличных домах вместо потолков на соответствующей высоте натягивается холстина, снизу выбеленная известью.

Все оконные проемы снаружи защищены толстенными железными решетками, но в рамах почти нигде не видно стекол — очевидно, они считаются здесь излишней роскошью. И, по-моему, совершенно напрасно: в зимнее полугодие ночи тут довольно холодные, печей в домах, конечно, нет, и без оконных стекол приходится изрядно мерзнуть. Летом, наоборот, над городом висит одуряющая, беспросветная жара, в домах все открыто настежь и жизнь возможна только на сквозняке. Последний наметает в комнаты пыль и сухие листья, в дом забираются всевозможные насекомые и ищущие прохлады жабы, на кухне хозяйничают муравьи: человек постепенно свыкается с этой полушалашной жизнью и у него исчезает желание устроиться удобней и уютней. Летом, от одиннадцати до четырех часов дня — время самой отчаянной жары — магазины и учреждения закрыты, работы всюду прекращаются и публика погружается в спячку (так называемую сиесту). На улицах в эти часы не видно ни души и город кажется вымершим. К вечеру он оживает, незатейливые кафе наполняются публикой, а домоседы вытаскивают на улицу скамейки и стулья, а то и просто усаживаются на тротуаре, свесив ноги в канаву и подставляя облаченные в пижаму телеса под еле ощутимое веяние тянущего вдоль улицы ветерка.