Режин Перну - Элоиза и Абеляр

Далее следуют двустишия, в которых автор прославляет дружбу. Надо сказать, что кроме гипотетического «друга», которому была адресована «История моих бедствий», мы не видим рядом с Абеляром никого, о ком могла бы идти речь в данном контексте.

Известный исследователь-эрудит выдвинул предположение, что в одном из очень красивых плачей («planctus») Абеляра, написанном им в конце жизни и прославляющем «друга» в образе библейского Давида, содержится намек на верную дружбу епископа Шартрского и на его постоянное покровительство.

Абеляр воспроизводит речь Готфрида в том виде, в каком она была произнесена, от первого лица, и речь эта преисполнена симпатии к обвиняемому и призывов проявить к нему справедливость: «Вы все, присутствующие здесь владыки Церкви, знаете, что всеобъемлющая ученость этого человека и его превосходство во всех исследованиях в любых областях знаний, коим он бы себя ни посвящал, способствовали тому, что он приобрел верных сторонников и последователей, что его слава затмила собой славу его и наших учителей и что его виноградная лоза, если так можно выразиться, распростерла свои побеги от моря до моря. Если вы возложите на него тяжесть осуждения, не выслушав его (чего я не допускаю), то — даже если это осуждение будет справедливым — оно оскорбит и больно уязвит многих, и найдутся в немалом количестве и такие, что пожелают его защитить, тем более что в представленном здесь письменном труде, вменяемом ему в вину, мы не можем усмотреть ничего, что походило бы на явное покушение на католическую веру. Можно сказать, припомнив слова святого Иеронима, что сила, проявляющая себя, всегда привлекает к себе завистников, а также можно вспомнить и слова поэта, [20] Имеется в виду Гораций. — Прим. пер. что молния разит высочайшие горы… Если же вы желаете действовать в соответствии с правилами, тогда пусть учение этого человека или его книгу подробно рассмотрят собравшиеся, пусть ему зададут вопросы, пусть ему предоставят возможность ответить на них, с тем, чтобы в том случае если он запутается в своих доводах и придет в замешательство, он мог бы признать ошибочность своих воззрений или окажется принужден умолкнуть».

Но соперники Абеляра вскричали: «Вступить с ним в спор — значит обречь себя на поражение! Никому на свете не удастся опровергнуть его аргументы и софизмы». Несомненно, Альберик Реймсский помнил о тех частных беседах, когда он не сумел опровергнуть доводы Абеляра. Тогда Готфрид предложил другое, весьма мудрое, решение: поскольку собрание слишком малочисленно (на этот первый Суассонский собор, вероятно, собралось не более двух десятков лиц духовного звания) для того, чтобы принимать решение об осуждении по столь важному вопросу, пусть Абеляра препроводят обратно в монастырь Сен-Дени и там созовут многочисленный настоящий собор, на который надо пригласить наиболее сведущих в данном вопросе людей, чтобы они тщательнейшим образом изучили труд Абеляра. Папский легат, находясь в явном замешательстве, поспешил выразить свое согласие с предложением епископа Шартрского, и все собравшиеся на заседание участники собора поднялись со своих мест, чтобы прослушать мессу, которой обычно открывалось заседание.

Но не такого решения ожидали и желали противники Абеляра. «Полагая, что все будет потеряно, если дело станут рассматривать вне пределов их диоцеза, то есть в месте, где они не обладают правом „вести осаду“ судей и оказывать на них давление, мои противники, не питая доверия к справедливому суду, уверили архиепископа в том, что для него будет большим позором, если это дело передадут на рассмотрение в другой суд. Затем Альберик с Лотульфом тотчас же отправились к легату и стали настаивать на немедленном осуждении моей книги».

Конон Уррахский не был истинным богословом и не мог по достоинству оценить всю значимость дискуссии. Немец по происхождению, он в глубине души считал, что духовенство Франции состояло, с одной стороны, из опасных резонеров, а с другой — из столь же опасных фанатиков. Конечно, было бы правильнее полагаться на мнение того, кто обладал большим авторитетом в группе епископов, а именно архиепископа Реймсского, но, к сожалению, архиепископом Реймсским манипулировали Альберик и Лотульф, враги Абеляра. Готфрид Левский понял, что дело проиграно…

«Предчувствуя, каковы будут результаты этих интриг, он предупредил меня об этом и настоятельно убеждал меня отвечать на очевидную жестокость, проявляемую по отношению ко мне, лишь выказыванием удвоенной кротости, Эта столь явная жестокость и столь очевидное насилие, — говорил он, — могут лишь повредить моим врагам и мне принести только пользу… Вот таким образом он, мешая свои слезы с моими, утешал меня как мог».

Итак, как только заседание собора открылось, туда был призван Абеляр. «Там без всякого обсуждения и рассмотрения меня силой принудили своей собственной рукой бросить в огонь мою книгу». Собравшиеся хранили молчание. Один из противников Абеляра, испытывая, вероятно, потребность как-то оправдать собственное поведение, взял слово, чтобы объявить, будто он нашел в осужденной на сожжение книге еретическое положение. Этого оказалось вполне достаточно, чтобы среди участников собора завязался ожесточенный спор. Один из них, тот, кого Абеляр назвал «некто Тьерри», принялся с великим жаром защищать его и громогласно произнес слова, которые в Священном Писании вложены в уста юного Даниила, защищавшего невинную Сусанну: «Итак, неразумные сыны Израилевы, не узнав истины, осудили вы дочь Израилеву», — только вместо «дочь Израилеву» он сказал «сына Израилева». Тогда вмешался архиепископ и наконец предложил выслушать самого Абеляра: «Будет хорошо, если брат наш изложит перед нами свое вероучение — тогда мы сможем соответственно либо не одобрить, либо одобрить его». Далее приведем слова Абеляра: «Когда же я поднялся с места, дабы исповедаться и изложить мое вероучение с намерением употреблять свойственные мне выражения, на мой лад, мои противники заявили, что мне требуется лишь одно: прочесть символ веры Святого Афанасия». Речь идет, как всем известно, о символе веры, в котором излагается доктрина о Троице, главная доктрина Церкви, традиционно приписываемая выдающемуся епископу из Александрии Афанасию Александрийскому; этот символ веры Афанасия, включенный в наши дни в состав богослужения в монастырях, тогда входил в собрание текстов, с которым был знаком «средний» христианин. «Любой ребенок мог бы его прочесть с тем же успехом, что и я», — замечает Абеляр, он воспринимает как еще одно тяжкое оскорбление тот факт, что его противники принесли ему письменный текст символа веры Афанасия, словно его содержание было Абеляру неизвестно. «Я прочел его, как мог, рыдая, вздыхая и проливая слезы».