Режин Перну - Элоиза и Абеляр

Вот такова вера, коей я придерживаюсь, в коей я пребываю и в коей моя надежда черпает свою силу. В этом спасительном прибежище я не страшусь лая собачьих голов Сциллы, я смеюсь над жуткой бездной Харибды, я не опасаюсь смертельно опасных песнопений сирен. Если налетит буря, я ей не поддамся, я не дрогну, меня ничто не поколеблет, и ветры могут дуть сколь угодно сильно, но я не двинусь с места, ибо стою я на твердом камне».

Эта волнующая исповедь предназначалась для Элоизы, чтобы развеять любые сомнения, которые могли зародиться в ее душе. А для нас она служит свидетельством того, чем стали друг для друга Элоиза и Абеляр в то время, когда жизнь Абеляра уже близилась к концу; отметим, что много лет назад, на следующий день после завершения Суассонского собора, он не испытал потребности вот таким образом поверять Элоизе самые сокровенные мысли, а ведь тогда прошло совсем немного времени после их любовных приключений, и все же Элоиза тогда словно бы исчезла из его жизни, а он стал интеллектуалом, философом, одиночкой. Принудив Абеляра вспомнить о ней, потребовав от него обмена письмами, наставлений, проповедей и гимнов, Элоиза добилась того, что Абеляр отдал ей то лучшее, что было в нем, что он отказался от логических рассуждений, чтобы прокричать слова своего символа веры: «Я не желаю быть философом, если для этого мне надобно восстать против Святого Павла; я не хочу быть Аристотелем, если для этого потребуется отвергнуть Христа». Несомненно, никогда подобный вопль не вырвался бы у него, вопль, навеки исключавший всяческие кривотолки и недоразумения, если бы не Элоиза и ее сильная воля, не ее желание не быть забытой.

Абеляр. О quanta qualia

Итак, на следующий день после закрытия Сансского собора Пьер Абеляр направился в Рим. Он надеялся на то, что ему удастся самолично представить папе римскому свои труды; он полагал, что сумеет заставить признать их вполне, так сказать, ортодоксальными; более того, он рассчитывал, что сумеет доказать перед Римской курией важность своих методов исследования и преподавания, а также необходимость для религиозной доктрины разумного, рационального основания. Он был совершенно уверен в своей правоте и в правоте своего дела, он был сосредоточен и напряжен, собран, сжат, как пружина, в своем желании добиться успеха. Французские епископы могли позволить, чтобы Бернар Клервоский ловко провел их, обманул; но там, в Риме, все будет иначе. Там он, Абеляр, сможет свободно говорить; ему известно от дьякона Бобоне, что у него там есть сторонники.

И монах ехал верхом по дорогам, через горы и долины в летний зной; он миновал долину Ионны и реки Кюр, горы Морвана и холмы, над которыми столь часто собирались грозовые тучи, и в свете зарниц можно было различить вдали долину Соны; перегоны все удлинялись и удлинялись, как удлинялись и без того длинные июньские дни, и вот наконец в золотистом предвечернем сиянии появились семь башен Клюни, подобно короне венчавшие монастырскую церковь, сердце обширного ансамбля, в который входили различные строения собственно монастыря, мельницы, монастырские стены с башнями, домики и сады, мастерские и часовни, — и все это свидетельствовало о процветании своеобразного городка монахов. Двести лет назад, в период правления последних представителей династии Каролингов, когда происходил распад прежде могущественной державы и повсюду свирепствовали разбойники-норманны, а все Средиземноморье трепетало от ужаса перед угрозой «насилия, чинимого сарацинами», Клюни властно принудил мир, не признававший ничего, кроме силы, к признанию своего закона: закона мирного сосуществования, как сказали бы теперь. Восстанавливая свои монастыри в сельской местности, тем самым возрождая и жизнь мирных жителей, возводя обители и приюты на путях паломников, Клюни способствовал возникновению различных общественных институтов, постепенно, но неуклонно разрушавших власть человека-воина, то есть человека, профессией которого является война; эти институты способствовали освобождению простолюдинов, бедняков, жителей городков и городишек от «смертоносных объятий» сторон, ведущих военные действия. Главное же достижение заключалось в том, что под воздействием Клюни восторжествовало право убежища. Ведь один из его аббатов явил всему миру пример великого могущества этого права, когда сам отворил ворота монастыря убийцам собственного отца и брата, попросившим в монастыре убежища…

Вместе со многими другими людьми (паломниками, путниками, бродягами всякого рода, — всеми, кого летом дороги зовут в путь) Абеляр вошел в монастырскую гостиницу и назвал свое имя; оно произвело большое впечатление, началась какая-то суета и беготня в монастыре. Неужели с ним обойдутся как с осужденным, отверженным Церковью? Но думать подобным образом могли бы те, кто плохо знал правила клюнийского гостеприимства! Просто, услышав столь славное имя, монахи сочли, что следует известить о подобном посетителе самого аббата, Петра Достопочтенного.

Петр Достопочтенный — а его дела ордена часто призывали за пределы главного монастыря — в тот момент как раз находился в Клюни. Имя посетителя, произнесенное прибежавшими монахами, многое ему сказало: он знал, что это имя прославленного философа и теолога, обвиненного в ереси, а тот факт, что носитель этого имени находится у ворот его обители, еще и означал, что настоятель сейчас самолично получает ответ на два письма, посланных этому философу двадцать лет назад, после Суассонского собора. Наконец пробил час, которого Петр Достопочтенный, по его собственным словам, ожидал с «пылким терпением»; «я приму вас как сына», — написал он тогда Абеляру, и вот теперь настал час сдержать свое обещание, от которого Петр Достопочтенный никогда не отрекался.

Именно это Петр Достопочтенный и сделал, причем проявив несравненный такт. Каково было поведение настоятеля в сложившихся обстоятельствах, легко понять из тех писем, что он отправил тогда и в которых он описывал события, развернувшиеся в Клюни. Собственно, тогда монастырь этот стал центром истории Абеляра и всего, что было с ней связано. Ни единым словом не напоминал он о прошлом, нет там ни строчки, в которой можно было бы ощутить не то чтобы осуждение и порицание, но хотя бы укоризну или недоверие. «Недавно в Клюни прибыл магистр Пьер, следовавший из Франции; мы спросили его, куда он направляется. Он ответствовал нам, что, измученный гонениями и обидами со стороны людей, желавших представить его еретиком, чего он ужасно страшился и от чего приходил в ужас, обратился он с призывом о помощи и защите к папе римскому. Мы одобрили его намерения и посоветовали поспешить укрыться в убежище, известном всем нам». Принять, выслушать, приободрить— такова была линия поведения настоятеля Клюни. Кстати, вовсе не случайно Петр Достопочтенный в глазах современников был воплощением доброжелательства и благорасположения к людям. Без сомнения, его поставили в известность о том, что произошло в Сансе; быть может, он даже был в числе участников собора… Но всего лишь беглый взгляд позволил ему оценить меру одиночества Абеляра, а также понять и то, насколько плачевно физическое и моральное состояние монаха, постучавшего в ворота его обители. Петр Достопочтенный понял, что Абеляр прежде всего и более всего нуждается в том, чтобы его выслушали. И аббат Клюни слушал Абеляра, в чем-то его одобрял, в чем-то с ним соглашался, в чем-то поддерживал и старался приободрить. Он, правда, к словам ободрения прибавил один совет: пусть Абеляр немного, всего несколько дней, передохнет в Клюни, а он тем временем отправит к папе римскому гонцов с тем, чтобы известить наместника Господа на земле о пребывании Абеляра в обители.