Вера Фигнер - После Шлиссельбурга

При таких условиях нет никакой возможности избежать заражения, и все старания заключенных, из которых, если считать и солдат-повстанцев, чуть ли не 2/3 политических, приводят к печальному сознанию, что «у сокола крылья связаны и пути ему все заказаны». При частых переводах из одной камеры в другую, производимых по усмотрению администрации, у здоровых заключенных нет никакой возможности сгруппироваться вместе и хоть этим обезопасить себя. Врачебный осмотр, который должен быть ежемесячно, бывает только через 2–3 месяца, и какой осмотр! За полдня врач умудрялся освидетельствовать всю тюрьму! Достаточно заключенному сказать — здоров, и врач не считает уже нужным освидетельствовать его. Многие из заключенных не подозревают даже, что они больны; другие же, боясь услышать роковое слово «чахотка», заявляют при осмотре, что здоровы, остаются в «здоровых» камерах и заражают своих товарищей. Выяснить, кто здоров, кто болен — нет никакой возможности. Почти все кашляют периодически. Указанная причина смертности — главная, а затем — недостаточное питание. Обед: суп, горох, щи, и за ними каша; на ужин для работающих суп с «головизной», а для остальных — без мяса. Многие не имеют совершенно средств, не пьют горячей воды, — чай роскошь, некоторые солят хлеб и запивают водой. Прогулка всего в полчаса; бесконечное пребывание в карцерах; отсутствие какой бы то ни было дезинфекции; рваная, плохо защищающая одежда зимой, причем носки не разрешается никому, даже когда их разрешает врач для больных; холод в камерах, — все это не менее важные причины для развития чахотки.

Работа в мастерских теперь у нас принудительная. Кто не умеет работать — наказывается. Так, в июле были посажены в карцер Софрон Богданов и Казимир Гарбуз за порчу холста. Не умея ткать, они плохо выткали холст. Они позвали начальника тюрьмы и, объяснив, в чем дело, просили освободить. Начальник накричал на них и ушел, а потом прислал немного белого хлеба. Они не приняли и голодали 6 дней.

В карцер сажают за всякую малость: читал книгу после поверки — 3 суток темного карцера; за хранение мыла в неуказанном месте — столько же; за отказ от работы — 7 суток; за слова: «зачем вы издеваетесь над нами», сказанные заключенным при ощупывании его, — 14 суток темного карцера; за громкий разговор и т. д. и т. д. Щедро — не правда ли?

Между тем сиденье в карцерах очень чувствительно отражается на нас. Многие из сидевших попадали оттуда прямо в больницу, и потом, как говорят у нас, в «могилевскую губернию» или «под березки». Теперь они влекут за собой и иные последствия. Каждый каторжанин, согласно уставу о ссыльных, может за хорошее поведение получить скидку по 2 месяца с года, не считая срока испытуемых; напр., имеющие 4 года каторги (испытуемых один год) получают 6 месяцев скидки; имеющие 6 лет каторги (испытуемых 1 год) — 10 мес. скидки; 8 лет каторги (срок испытуемых полтора года) — 13 месяцев скидки и т. д. Начальник несколько месяцев тому назад на вопрос некоторых, почему к ним не применяется скидка, заявил, что все, сидевшие при нем хоть раз в карцере, будут лишены ее, и теперь строго придерживается этого правила, по всей вероятности, установленного лично им. В инструкции тюремного начальства от 19 августа 1908 года за № 61 сказано, что лишаются скидки лица, пытавшиеся бежать из тюрьмы, отцеубийцы, матереубийцы и подвергавшиеся телесному наказанию розгами. Руководствуется ли начальник какой-либо тайной инструкцией или предписанием, — не знаем, но скидки, как говорят, лишено уже 40–50 чел. Среди лишенных ее есть чахоточные, харкающие кровью. Для них эти последние месяцы могут быть роковыми. Ни заявления, ни просьбы их не помогают. Начальник при объяснениях строит невинную физиономию и заявляет, что освобождение их зависит не от него…»

В Сибири дело доходит прямо до катастроф. Название Кутомары, в которой повторилась история, бывшая два года назад в Горном Зерентуе, обошло всю Европу. Телесное наказание, которому был подвергнут каторжанин Брильон после ревизии Сементковского 14 августа, вызвало общий протест заключенных голодом, а 8 человек приняли яд. Отравились: Мошкин, Михайлов, Рычков, Лейбазон, Маслов, Одинцов, Козлов, Черствов… Яд принес страшные мучения, но не смерть. Тогда трое: Рычков, Лейбазон, Маслов, открыли себе вены и умерли. Умер и Пухальский, по примеру товарищей, принявший яд.

В ответ на эти смерти начальник тюрьмы Головкин заявил: «Ваше дело умирать, мое — хоронить».

«Если можете помочь нам, — пишет один из кутомарцев, — то сделайте возможное: оповестите хоть общество о том, что творится у нас, предайте все гласности… А я лично плюю обществу в лицо, плюю горечью и кровью за его сонливость, за его рабскую податливость, за его умение, беречь только свою шкуру… Я изверился в обществе: был Зерентуй, что сделало оно? Будь оно проклято…

Право, больше писать нечего: факты я передал, а что приходится чувствовать, это уж область личных переживаний… Каждое утро с дрожью ждешь известий о новых жертвах и ждешь своей очереди… «Так было, так будет!» — сказал Макаров. Да! Будет… Письма к нам не пропускаются, наши, вероятно, тоже не идут. Живем в могиле, и могильный воздух вокруг нас…»

В сентябре заключенные в Кутарминке были раскассированы по различным сибирским тюрьмам. «8 сентября, — пишет один из заключенных в Алгачах, — к нам пришла партия из Кутомары. Что пережили мы, узнав о событиях в Кутомаре, никакими словами не передашь. Вскоре после их прибытия к нам явился забайкальский губернатор Киашко. Он обращался с нами грубо, кричал, говорил на ты и за отказ приветствовать сакраментальной формой, вместо простого «здравствуйте», приказал: лишить нас переписки, чтения книг, выписки продуктов (даже молока для больных), лишить медицинской помощи, увеличить сроки, кому — на 1 год, кому — на 2 года, и велел заковать всех в ручные и ножные кандалы. А в следующий приезд, если не исправимся, обещал применить розги, хотя бы пришлось всех перепороть…»

«Нам становится трудно бороться, — продолжает автор, — ждем смерти каждый день, ибо к нам может быть применено телесное наказание… Это будет последняя чаша… Готовы ко всему…»

Французские, итальянские и английские газеты откликнулись на кровавое событие. О драме в Кутарминке писали: «Humanite», «Guerre Sociale», «Avanti», «Manchester Gardian», «Daily News and Leader», «Darkest Russia»… По поводу этой драмы собирались митинги протеста в Париже, Женеве и др. городах… Наш знаменитый писатель Максим Горький поместил на страницах «Avenir» статью, исполненную силы, скорби и вместе с тем призыва. Она озаглавлена: «В пространство».

«Меня спрашивают, — начинает он, — почему вы не пишете о событиях в Кутарминской тюрьме?

Я несколько раз брал перо. Рука дрожит от бешенства и опускается, обессиленная тоскливым вопросом: