Вера Фигнер - После Шлиссельбурга

Почти невероятно, что даже в Москве, в Бутырках, куда по временам заглядывает Хрулев, камеры содержатся до невероятности нечистоплотно. Почти не верится, что не во всех камерах есть нары, и каторжане, в количестве 25–30 человек, спят на полу, на войлоке, а в «пятидесятках», где есть нары, вместо 50 чел. набивают 70! Прибавьте, что в камерах день и ночь стоят парашки. Вонь, особенно летом, ужасная… Окна после поверки на ночь запираются, но в зиму 1910-11 г. было запрещено открывать их даже днем.

Для общей характеристики физических условий всего лучше привести письмо, полученное недавно из одной каторжной тюрьмы.

«Задаваясь целью ознакомить с нашим положением людей, сочувствующих нам, невольно спрашиваешь себя: да о чем же, собственно, писать? Нет у нас ни из ряда вон выходящих эксцессов, вроде массовых избиений, порок и т. п. Нет у нас и крупных скандалов, голодовок, протестов… Тишь да гладь, только нет божьей благодати! Нестрашная, обыкновенная российская тюрьма. Но при более внимательном рассмотрении она производит не меньшее впечатление, чем «ужасные» тюремные зверства. В самом деле: и там и здесь люди чахнут, умирают, с той лишь разницей, что там смерть сопровождается шумом, криком, а здесь она приходит тихо, но так же верно и неуклонно. Почти тенью молчаливой чередой проходят жертвы этой «нестрашной», но верной смерти. Приходит человек сильный, здоровый, полный надежд. «Отбуду срок — выйду», уверенно говорит он. Но проходит год, два. У него уж неизбежная чахотка: человек смотрит выходцем из могилы и, действительно, идет в могилу — без шума, без треска… С чахоточным кашлем покидает он камеру, идя в больницу, — и все знают, что ему уже не вернуться… Где же причина этой «нестрашной», но неизбежной гибели многих и многих? Не ищите крупных, трагических причин, — они самые обыкновенные, до вульгарности обыкновенные. Недоедание, хроническое, изо дня в день, голодное существование, отравленный воздух переполненных камер — вот и все причины. Но ведь кормит же казна? — подумаете вы. Да, кормит. Но кормит так, что постоянно приходится испытывать чувство голода. Для иллюстрации приведу такую неблагодарную картину: вечером некоторые не выдерживают «сосания под ложечкой», идут к мусорному ящику, находящемуся по соседству с парашей, отбирают оставшиеся от еды, совершенно несъедобные корки, очищают их и едят, чтобы хоть этими отбросами заглушить голод…

На почве постоянного недоедания развивается малокровие, а затем — туберкулез. Вот данные о заболеваемости им: осенью 1910 г. врач освидетельствовал всех заключенных и туберкулезных отделил в особые камеры: их оказалось 150 человек. Новый осмотр весной 1911 г. дал новый набор в таком размере: из камеры с населением в 60 чел. туберкулезных оказалось 15. Это за одну зиму!.. Ясно, что попытка изолировать больных является невыполнимой: все равно через год-два вся тюрьма окажется зараженной. И, действительно, на изоляцию махнули рукой… Вот сидишь и ждешь неминуемой чахотки: не сегодня, так завтра. Сегодня у А. оказалась эта гостья, завтра придет ко мне, неминуемо, неизбежно… Прежде, когда у нас было больше связей с волей, мы пользовались большей помощью. Это заметно отражается на нашем бюджете. С 3 руб. в месяц на здорового и 4 р. 50 к. на больного он, постепенно падая, дошел до 1 р. и 1 р. 50 к. на больного, но и эта цифра имеет тенденцию понижаться. И это на все: на чай, на сахар, на питание и на табак. А есть и еще одна весьма важная статья расхода, это — снабжение хоть чем-нибудь освобождающихся товарищей, подчас тяжело больных. Правда, иногда нам присылают кое-откуда одежду, обувь, белье, но все это в весьма ограниченном количестве. Содержится же в нашей тюрьме политических от 250 до 300 человек.

Написал вам эти строки и почти сожалею… для чего? Кого тронет эта картина? Кому нужны эти сведения? Нашим друзьям? Но они забыли о нас! Врагам? Но они и без того достаточно издевались и издеваются над нами. Жестоко наше время: люди, привыкшие к виселицам, черной колесницей проходящим по городам и весям нашей родины, не тронутся бледными, будничными, нестрашными картинами нашей жизни-смерти. Но, может быть, в сто первый раз глас вопиющего в пустыне услышит хоть одна душа, услышит и откликнется и, может быть, вырвет хоть одну жертву у могилы. Это будет большое дело, из-за которого стоит говорить, кричать!!!» (Авг. 1911).

Относительно моральных условий, в которых живет каторга, дело обстоит не лучше: обращение с заключенными по-прежнему грубое и жестокое; в тюрьмах царят: неприличная ругань, побои, карцер и телесные наказания… и все это за сущие пустяки.

В Москве в Бутырках, преследуют за лязг кандалов. Есть камеры (напр., № 25), где закованы все, и невозможно, чтобы звон кандалов не был слышен. Приходится придерживать их рукой, но все же кандалы звенят. Из коридора надзиратель кричит: «Сволочи!.. — следует нецензурная ругань… — Тише! Не греми!..»

На заявление начальнику тюрьмы Дружинину о невозможности исполнить требование, он отвечает: «В зубах держи, а не греми!» Говорят тюремному инспектору — он «советует не ходить!». Теперь Дружинина в Бутырках нет, и заключенный пишет: «Дышать стало легче: стало можно ходить по камере… Раньше за это не раз били…»

Во всех тюрьмах процветает карцер. А что такое карцер, — свидетельствует сам начальник тюремного управления Хрулев в циркуляре, приведенном в газете «Речь» от 6 (19) ноября. В этом документе Хрулев указывает, что в одной тюрьме заключенный, в карцере «отморозил себе ноги»… Далее предписывается не сажать в карцер в одном белье! и еще говорится, что через двое суток в третьи необходимо давать наказанному горячую пищу…

Вот каковы тюремные карцеры: в одних, обитых железом, крошечных клетушках, непрерывно отапливаемых, людей живьем жарят… в других — похожих на ледник — их замораживают… везде сажают в карцер чуть не голыми и держат на черном хлебе и холодной воде, и не по двое суток, а по неделе, по две, иногда 30–35 дней с перерывами в 1–2 дня, и все время: хлеб и холодная вода!

Систематические истязания заключенных вскрыты на суде происходившем в марте 1911 года в Екатеринбурге. Выездной сессией Казанской судебной палаты рассматривалось дело об истязаниях заключенных в Николаевских исправительных арестантских отделениях (в Верхотурском уезде, Пермской губ.). Свидетелями были пострадавшие, преимущественно интеллигенты. «Русское Слово», печатавшее отчет о процессе под сенсационным заглавием:

«Уральский застенок», описывает бледные, сгорбленные фигуры их, с отупевшим взором… некоторые были глухи вследствие разрыва барабанной перепонки от ударов по голове… у других от побоев образовались на спине хрящи… Подсудимые, высшие и низшие чины тюремной администрации, взваливали вину один на другого; каждый низший чин ссылался на приказания высшего, и так вплоть до начальника тюрьмы Югуртина и тюремного инспектора, между которыми происходил даже официальный обмен мнений по части разных кар и мучительств и возможности уголовной ответственности за них.